Ольга Токарчук - Книги Иакововы

Ксендз Бенедикт фамилии Хмелевский

Грешный пастырь фирлеевский

Таковым был в Подкаменье,

А в Рогатине деканом ныне

Достоин кары, а не хроник

Ныне прах он – не каноник

Просит всех прочесть молитвы

Чтоб грехи не сильно били

Отче наш промолвь и Аве –

Пищей вечной они станут.

Женщина в изумлении глядит на священника.

- А это что такое? Неужто пан ксендз к смерти уже готовится?

- Будет лучше заранее приготовить все, чтобы потом бедных родственников зря не беспокоить. Хотелось бы мне знать, чего там выпишут мне на могиле. Наверняка, глупости какие-то, которых сам бы никогда не написал. А так – по крайней мере, знаю.

Уставшая Дружбацкая присела и уже выглядывает, чего бы попить, но стол в комнатке пуст, если не считать каких-то бу­маг. Во всем думе чувствуется смешанная с дымом сырость. Похоже, печи здесь давным-давно не чистились. И холодом дует. В углу стоит печь, выложенная белой кафельной плиткой, рядом – круглая корзинка с дровами, печку разожгли совсем недавно, так что помещение еще не нагрелось.

- Ну я и замерзла, - сообщает Дружбацкая.

Ксендз, скривившись так, словно только что проглотил испортившийся кусок, быстро открывает буфет и вытаскивает от­туда резной графин и рюмочки.

- А вот каштелянша Коссаковская как бы знакомой мне показалась… - неуверенно начинает он, разливая наливку. - Зна­вал я когда-то ее сестру, самую старшую…

- Наверное, Яблоновскую? – рассеянно спрашивает Дружбацкая, приложившись слегка к сладкому напитку.

В комнату входит полная, веселая женщина, наверняка – экономка ксендза, на подносе она несет две миски с дымящим супом.

- И кто бы оно гостью по холоду так гонял, - с упреком обращается она к ксендзу, и заметно, что под ее строгим взглядом ему не по себе. Дружбацкая же явно оживает. Да будет благословлена эта толстая спасительница.

Суп густой, овощной, к тому же в нем плавают клецки. Только сейчас ксендз декан замечает загрязненные ботиночки гостьи и ее сгорбленную спину; он замечает, что Дружбацкая вся дрожит, и инстинктивно делает движение, как бы собираясь об­нять женщину, только, естественно, этого не делает.

За экономкой в помещение вбегает собака средней величины, лохматая, с висячими ушами, с волнистой шерстью кашта­нового цвета. Животное весьма серьезно обнюхивает платье Дружбацкой. А когда та склоняется, чтобы погладить собаку, заме­чает бегущих за ней четырех щенков, и каждый из них не похож на собрата. Экономка ксендза уже собирается всех их прогнать, упрекая хозяина, что вот, опять он не закрыл двери. Но Дружбацкая просит собак не выгонять. С тех пор они сопровождают ее до самого вечера, охотнее всего сидя возле печи, которая, в конце концов, разогревается настолько, что гостья может снять подбитый мехом жакет.

Дружбацкая глядит на ксендза Бенедикта и вдруг чувствует, насколько одинок этот стареющий, неухоженный человек, крутящийся возле нее, желая удивить ее чем-нибудь, словно мальчишка. Он ставит на стол графинчик и осматривает рюмки про­тив света, проверяя, достаточно ли те чистые. Его поношенная сутана из шерстяного камлота протерлась на животе, и теперь там блестит более светлое пятно. Непонятно от чего, в Дружбацкой нарастает волна трогательности. Срочно необходимо отвести взгляд. Он сажает на колени щеночка – это сучка, более всего похожая на мать; тот сразу же ложится на спинку, открывая нежный животик. Дружбацкая начинает рассказывать ксендзу о своих внучках, сплошных девочках – но кто знает, может этим делает ему неприятно? Хмелевский слушает гостью невнимательно, его глаза бегают по помещению, как будто бы ксендз размышляет над тем, а чем бы еще удивить эту даму. Одновременно они пробуют ксендзову наливочку, и Дружбацкая с признанием качает головой. И наконец приходит время основного блюда – отодвинув графин и рюмки в сторону, Хмелевский с гордостью кладет на стол собст­венное произведение. Дружбацкая читает вслух:

- Новые Афины, или же Академия, всяческих ученостей наполненная, на различные заглавия, равно как и на классы раз­деленная. Умным ради Памяти, невежам ради Науки, политикам – для Практики, меланхоликам развлечению основанная…

Ксендз, удобно устроившийся в кресле, одним глотком выпивает рюмку наливки. Дружбацкая вздыхает, не скрывая удив­ления:

- Прекрасное название. А хороший титул работе дать трудно.

Ксендз скоромно отвечает, что хотел бы создать такой компендиум знаний, чтобы был в каждом доме. А в нем – понем­ногу обо всем, чтобы человек, если чего не знает, мог обратиться к такой вот книжке и там это найти. География, медицина, чело­веческие языки, обычаи, но еще и фауна с флорой, и всякого рода любопытные факты.

- Только представьте, мил'с'дарыня: все под рукой, в каждой библиотеке. Все человеческие знания в одной книге.

Сам он уже много чего собрал, и издал несколько лет назад в двух томах. А вот теперь, помимо латыни, хотелось бы ему обрести знание и древнееврейского языка, чтобы еще и оттуда вкусненького чего-нибудь почерпнуть. Только еврейские книги полу­чить довольно трудно, их необходимо выпрашивать у хозяев, опять же, мало кто из христиан на их языке читает. Ксендз Пикуль­ский пока что согласился перевести кое-чего, но ксендз Бенедикт, сам языка не зная, по сути, к этим знаниям доступа не имеет.

- Том первый вышел во Львове в книгопечатне некоего Гольчевского…

Женщина играется с собачкой.

- Сейчас я пишу дополнение к обеим книгам, то есть, тома третий и четвертый, и на этом, думаю, описание света завершу, - кончает свое сообщение ксендз Бенедикт.

И что на это должна сказать Дружбацкая? Она откладывает щенка, вместо него кладя книгу на подол. Да, книга ей из­вестна, когда-то она читала ее при дворе Яблоновских, там у них было первое издание. Сейчас она раскрывает том на главе о жи­вотных, находит что-то о собаках. Читает вслух:

- "В Петркуве у нас имелась собака, настолько остроумная, что по хозяйскому приказанию отправлялась с ножом на кухню, там его лапами терла, в воде полоскала и хозяину приносила ".

- Это вот как раз мать ее так делала, - радуется ксендз, показывая на свою суку.

- А зачем тут столько латыни, пан ксендз? – неожиданно спрашивает Дружбацкая. – Ее ведь не каждый понимает.

Хозяин беспокойно ерзает на месте.

- Да как же? Каждый поляк столь гладко на латыни говорит, словно бы в том латинском языке и родился. Польский народ – это gens culta, polita (народ просвещенный и обычаи знающий – лат.), мудростей всяческих у нас – как capax (у мудреца – лат.), потому-то вполне по праву любит он латинский язык и выговаривает его наилучшим манером. Мы не говорим, словно итальянцы: Реджина , но Регина , не говорим мы " тридзинта , квадрадзинта ", но " тригинта, квадрагинта " (тридцать, сорок – лат.). Мы не портим латыни, как немцы и французы, которые вместо " Езус Крыстус " говорят " Е-д-з-у-с Крыстус ", вместо Михаил – Микаэль…