София Волгина - Екатерина Великая. Греческий прожект

Екатерина, выворачивая себе пальцы, с раздражением добавила:

– Затем обнаружились огромные долги княжны… И вот теперь любовная история с моим собственным фаворитом!

Анна Никитична паки съязвила:

– Ах, далеко пойдет сия девица! Пусть оба идут отсель куда подальше. А мы уж, государыня-голубушка, позаботимся о новом прекрасном молодом человеке. Он не чета глупцу – Мамонову!

Измена Александра Матвеевича страшно подействовало на Екатерину: слезы и истерики, объяснения и упреки следовали друг за другом, допрежь он находился во дворце. Не спав две ночи, она, наконец, положила купить молодым в приданное дом, несколько деревень более чем с двумя тысячами крестьян и устроить свадьбу в Зимнем дворце. Перед вечерним выходом она, подарив невесте драгоценности, сама изволила обручить графа Мамонова с княжной Щербатовой. Они, стоя на коленях, просили прощения и были прощены. Жениху тоже были пожалованы подарки и приказано было сразу после свадьбы ехать на жительство из столицы в Москву. Императрица по обыкновению самолично убрала повинную голову фрейлины. Свадьбу отпразновали в придворной церкви Царскосельского дворца в присутствии государыни.

А как было инако поступить? Права Анна Никитична Нарышкина: о чем плакать и убиваться самодержице, естьли кавалерам при ее дворе несть числа? Токмо дай знак! Что ж! Знать судьба у нее таковая паки сменить фаворита!

Любовь к Щербатовой будет стоить Александру Матвеевичу утраты его положения фаворита, но не более того. Однако, на прощанье, Дмитриев-Мамонов отведал сполна гневные высказывания в свой адрес со стороны Анны Никитичны Нарышкиной. Она, вызванная, как всегда, в тяжелый момент жизни императрицы, шла к ней по коридору, когда вдруг увидела его, идущего рядом с камердинером, несущего на выход какой-то узел. Во дворе его поджидала карета.

– Что, подлая твоя душонка, уезжаешь? – начала Никитична тихим ядовитым тоном. Мамонов, как споткнувшись, остановился. – Думаешь, плакать по тебе государыня будет? Так знай, милок: был милый – стал постылый!

Мамонов не мог отвести глаз, от ее разгоряченного гневного лица.

– Что уставился? – Глаза твои косые и бесстыжие! – говорила Нарышкина, повысив голос на два тона. – Ему плюй в глаза, он говорит – Божья роса! Чтоб тебя свело да скорчило, повело да покоробило!

Из-за дверей, прилежащих рядом апартаментов, стали выглядывать люди. Побледневший Мамонов, не в силах вымолвить слова, продолжал таращить свои испуганные глаза. В две минуты он услышал все, что о нем думала Нарышкина, императрица и все придворные в самых нелестных и уничижительных словах. Напоследок Никитична гневно выпалила:

– Посмотрите на него: весь из себя – Красный кафтан! Правильно люди говорят: сам тетерев, а хочет выглядеть павлином! С виду малина, а раскусишь – мякина! Погоди еще: совесть без зубов, а загрызет. Не быть тебе, подлецу, счастливу! Вот тебе, голубок, мой сказ и напутствие!

Символически плюнув в его сторону, она пошла себе дальше к государыне, тем паче, что она видела мелькнувшее бледное лицо Екатерины Алексеевны, в осторожно приоткрытой двери ее покоев.

Понятно, что Екатерина была изрядно уязвлена и подавлена изменой последнего фаворита. Воображение рисовало ей, как к оному ее позору отнесутся приближенные, сын, друзья и близкие. Она видела, однако, что многие из них не ложно ей сочувствуют.

Придворные давно заметили связь Мамонова с Щербатовой, но долго никак не выказывали свои догадки, стараясь присмотреть выгодного для себя кандидата в новые фавориты для государыни. Одна Протасова посмела лишь намекнуть императрице, но Екатерина не придала оному никакого значения. Да, кстати, и князь Потемкин, как-то, в последний приезд, намекнул ей обратить внимание на поведение своего протеже, но, паки, она лишь отмахнулась, принимая намек за излишнюю подозрительность и обычную ревность князя.

Царедворцы не уставали взыскательно изражать язвительные замечания всем лицам, замешанных в оном деле, таким, как Марии Шкуриной, подруге Шербатовой и Рибопьеру, близкому другу Мамонова. Не отставал и граф Петр Завадовский.

– Каков все-таки подлец, сей Мамонов и его друг Рибопьер. Чаю, не избежать им опалы, – делился он, с токмо приехавшим к нему в гости из Москвы, графом Федором Орловым.

– Дак ведь Мамонов – родственник Потемкина, а они все ветреники, – отозвался тот. – Ничего, государыня найдет себе не хуже. Давний же его друг, Рибопьер, больше всех рисковал. Каковая ему выгода от сей связи его друга?

– И то, правда! Никакой! Прав ты, граф: свято место пусто не бывает, – заметил Завадовский, паки, втайне надеясь, что Екатерина снова обратит на него свои очи.

Однако среди новых кандидатов на место нового фаворита его не было. Объявились же – отставной секунд-маиор Преображенского полка Александр Казаринов, барон Менгден, храбрец Михаил Милорадович, Платон Зубов – все молодые красавцы, за каждым из которых стояли влиятельные придворные: Потемкин, Безбородко, Нарышкин, Воронцовы, Николай Салтыков и Анна Нарышкина. Екатерина не желала думать о новом человеке около себя. Что подумает ее сын, ее окружение, целый мир теперь, когда ей шестьдесят? Анна Нарышкина передала ей высказывание де Сегюра, касательно оного случая, которое им обоим весьма понравилось.

– Вот так, голубушка. Граф Лев намедни мне поведал, что француз, коий сидит на чемоданах, понеже уезжает завтрева, весьма вам сочувствует и говорит, что императрица, – графиня Нарышкина наморщила свой лоб, тщась поточнее вспомнить слова де Сегюра, – даже в своей слабости проявляет необычайное милосердие, великодушие и самообладание.

Екатерина, молча, смотрела на подругу, дожидаясь конца фразы. Нарышкина, и в самом деле, довершила ее:

– Еще он сказал: «хотя всем известно, что человек в ревности, редко остается сдержанным, посему осуждать ее могут токмо бессердечные люди».

– Сие – его слова? – недоверчиво переспросила Екатерина Алексеевна.

– Его, матушка!

– Ну как не уважить такового человека? – улыбнулась подруге императрица. – Из-за него впору полюбить всю Францию.

– Да, уж! Недаром сказывают, коли полюбишь человека, то и собаку его полюбишь.

– Жаль, – опечалено заметила Екатерина, – Шарль Луи де Сегюр уезжает из России навсегда.

Императрица была подавлена, и, думая о своей безрадостной, касательно любви, судьбе, очень страдала. Представила, как Щербатова не надышится Мамоновым, а он не наглядится на нее. Небось, между собой обсуждали и поныне обсуждают ее, их императрицу. Екатерина ругала себя, что не обратила своей аттенции на намек Светлейшего князя – быть осторожнее со своим фаворитом.

На оной почве, помимо общего плохого самочувствия, у нее зачастили головные боли. Никакие ежедневные физические упражнения под руководством доктора Роджерсона ей не помогали. Он посоветовал на некоторое время отстраниться от работы, с тем, дабы чаще находиться на свежем воздухе. От всех оных перипетий Екатерина, в конце концов, по совету Роджерсона, велела вывезти себя на свежий воздух. Прогулка с подругами помогла, и боль прошла. Однако на следующий день голова у нее снова заболела, и Роджерсон посоветовал ей прокатиться еще раз.