Петр Лубенский - Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

Взволнованные, держась за руки, они вышли на лужайку, покрытую сочной темно-зеленой душистой альпийской травой. Шлихтер устало опустился в кипень незнакомых неярких цветов. Евгения устроилась рядом, чужая красота вдруг перестала радовать глаз, потянуло на родную землю, к живописным берегам Сулы и Смотрича.

— Как мы плохо, как приблизительно и тускло знаем то, о чем спорим с таким азартом, — сказал Александр.

— Мы для этого и учимся, Сашко.

— Да, но как найти единственно верный путь?

— Сам же говоришь, что критерием истины является практика, — ответила Евгения. — И Плеханов, и его противники все время оперируют одними и теми же фактами и цифрами, только делают из них разные выводы. Нужно поискать какие-то новые факты…

Александр внимательно посмотрел на свою подругу.

— Факты? Да-да, факты… — сказал он взволнованно. — И я знаю, их нам даст…

— Только не я! — пошутила Евгения.

— Статистика! — воскликнул радостно Шлихтер.

— Я всегда считала ее скучнейшей из наук! — улыбнулась Евгения.

— О нет, статистика — это та ариаднина нить, которая выведет нас из лабиринта. Ты права, Женютка, мне еще рано встречаться с Георгием Валентиновичем!

Даже охранка, любительница всяческих мерзопакостен, диву давалась, обнаруживая, что отношения юных революционеров отличались безупречной чистотой и суровым целомудрием. Но любовь есть любовь. Общее дело, единство стремлений, мыслей и чувств сроднили Александра и Евгению. Они не считали, что любовь мешает борьбе. Не давали обета безбрачия до победы революции.

Ничто как будто не изменилось, но фрау Валькер, правда, была несколько огорчена тем, что молодожены проводят свой медовый месяц на занятиях в анатомическом театре университета или уткнувшись в книги. Но кто их поймет, этих неуемных русских!

Во время ночных прогулок по городу, от которых они не могли отказаться, Евгения и Александр признавались друг другу, что щемящая тоска по родине не дает покоя. Это была не просто ностальгия. Они физически ощущали страдание своих земляков, изнывающих под железной пятой царизма. И чувствовали вину перед ними.

А на родине страшное лихо. В 1891 году голод охватил европейскую Россию. И в Швейцарии передовая часть русского студенчества обсуждает возможность подъема революционного движения среди крестьянства и своего участия в этом движении. Летом следующего года вспыхнула невиданная эпидемия холеры. Многие прогрессивные деятели России включились в борьбу с нещадным мором. И Шлихтеры начинают паковать чемоданы. Кроме цели чисто гуманной они ставят перед собой и революционную: использовать легальную работу для нелегальной пропаганды среди крестьян. Александр надеется, что удастся собрать материал для исследований по аграрному вопросу.

— В село, в село, на Украину! — горячится он.

И вот они уезжают. Фрау Валькер сокрушается. Ну какого еще нужно счастья, они любят друг друга, скоро получат образование, будут за чужие боли, за чужой кашель получать солидные гонорары. Евгения, которую фрау Валькер любя называет Юнгфрау, будет отличной матерью и хозяйкой. В России же они сразу попадут в лапы полиции, и их загонят туда, как они говорят, куда какой-то господин Макар не гонял своих телят, наверное, слишком далеко.

Чем ближе был час отъезда, тем больше народа собиралось в комнате Евгении, таких же, как и они, студентов, эмигрантов. Передавались какие-то пакеты. В одни журналы вклеивались другие на тончайшей папиросной бумаге. Иногда Юнгфрау прохаживалась мимо фрау Валькер и внезапно спрашивала:

— Ничего не заметно?

— Нет. А что?

— Так, ничего.

— Вы что, ждете ребенка?

— Нет, а что? Неужели заметно?

— Нет, ничего…

Убегала. Потом возвращалась, изменив фигуру. Видно, что-то пытается намотать на талию. Чудные люди, неужели они думают обмануть таможенных чиновников, которые видят на метр под землей?

Александр все время ходил гулять в горы с бородатым студентом.

— Так зачем же вы уезжаете, Юнгфрау? — горевала хозяйка. — И почему так срочно?

— В России холера! — ответила Евгения, и фрау Валькер сделалось дурно.

Холера. Препротивное слово, давно уже ставшее ругательством. Теперь оно было у всех на устах. Дощатый холерный барак. Сулема. Неутолимая жажда. Люди в белых халатах. Прислужники в черных, будто монашеских, капюшонах с марлевыми полумасками на лицах, И страшный кто-то, присутствующий незримо и неотступно, некто, готовый внезапно нанести предательский удар. Вибрион холеры, недавно открытый Робертом Кохом!

Шлихтеры — студенты-медики — приехали домой, на Полтавщину, попавшую в беду.

Первое, но не самое трудное испытание — войти в холерный барак, перешагнуть ту черту, за которой тебя увидят и больные, и медицинский персонал, и сама холера.

Евгения Самойловна вошла, разговаривая о чем-то с мрачным эвакуатором, обряженным в монашеский подрясник с капюшоном. Он вез тележку за очередным трупом, держа в руке страшный двузубый крюк. Александр Григорьевич, сжимая пальцы так, что ногти впились в кожу, подошел к входу в барак один. Как ни крепился, но голова все-таки сама повернулась, он взглянул на бесконечные ряды подсолнечников, повернувших свои золотолепестковые шляпки в его сторону. В небе на невообразимой высоте еле заметен комочек — жаворонок. О, как он себя поносил потом за этот прощальный взгляд! Да и еще за то, что поморщился от резкого удара в нос смешанных запахов уходящей жизни и медикаментов.

Шлихтер вошел в барак. Свет проникал через большие, как ворота, двери в торцах этого нелепого, сшитого на живую нитку сооружения. Во всю длину барака тянулись наспех сколоченные сплошные нары из необструганного горбыля. А на них темными грудами извивающиеся от боли тела, жуткие, будто борющиеся сами с собой. Быстро привыкнув к полутьме, Александр, преодолевая желание удрать из барака, присмотрелся к лицам несчастных, вернее, к их безликости. Не лица — черепа, обтянутые синюшной, покрытой липким потом кожей.

Рядом хлопотали люди в серых халатах, тоже безликие, в огромных рукавицах.

Александр посмотрел на вытянувшуюся, как в каталепсии, девушку в лохмотьях.

— Что с ней? — спросил он у проходившего мимо санитара.

— Уже, — равнодушно ответил тот.

— Так почему же не уносите?

— Она никому не мешает. Санитаров на живых не хватает, — ответил тот, отходя. — Мертвые могут подождать!

Александра лихорадило. Это были первые смерти, которые он видел в жизни так близко. Но к черту слезливый сентиментализм. Здесь нужны действия, а не рефлексии. Дело. Дело!

— А ну, скубент, пошевеливайся! — крикнул человек, одетый в черный халат с большим капюшоном, из-под которого сверкали черноугольные глаза. — Берись за вожжи… Да рукавицы одень, дура!