Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Рядовой с тощим вещмешком за спиной вытянулся в струнку:

— Не могу знать вашего звания, товарищ Фокин. А только слушал ваше выступление на митинге. Ну я тогда — к ребятам, в свою команду выздоравливающих и все честь по чести о вашей речи. А ко мне со всех сторон: «Кто такие большевики?» Я глаза выкатил и не знаю, что ответить. Знаю, что за угнетенных, за трудовой народ, а вот что и как — в толк не возьму. А у кого спросить? Есть у нас солдатский комитет. Но все в нем одни ученые — врачи, которые то меньшевики, то социалисты-революционеры, то кадеты… Ихнюю политику мы знаем — за продолжение войны до победного конца…

Фокин не решился перебить солдата, только улыбнулся, а тот сразу смутился.

— Да вы присядьте, товарищ Панфилов. Так что же ваши товарищи?

— А то мои товарищи и говорят: «Если тот оратор, который на митинге говорил против войны, и есть большевик, значит, мы — те же большевики, поскольку и мы — против бойни. Но чтобы знать, куда дальше идти и что нам делать, топай в город и добывай нам попутчика…» Фокин слегка поднял брови:

— Это какого ж попутчика?

— Так я и говорю: программу большевиков. Мы даже деньги собрали, если надо заплатить…

Игнат открыл один за другим ящики стола — ни газеты, ни брошюры!

— Стася, вчера вы собирались переправить в казармы на Льговском поселке целый тюк литературы, полученной из Москвы. Там и программы были. Неужели успели?

— Кто, Анастасия? — рассмеялся Виноградов. — Вы бы, Игнат Иванович, посмотрели вчера на эту сцену. Забор, колючая проволока в два ряда, у ворот часовые, а возле них — настоящие замарашки: «Пустите, дяденька, там в казармах наши отцы, гостинцы им из деревни принесли…» И — в наш двести семьдесят восьмой полк. Так что вся литература на месте и в нужных руках.

— Значит, удался маскарад? — засмеялся Фокин.

— Ну, если Иван Максимович так считает… — улыбнулась Стася.

— Ходили с сестрой Верочкой?

— И еще с Аней Малининой и Шатровой Дусей. Однако будет вам, Игнатий Иванович! Еще приравняете простую женскую хитрость к подвигу Жанны д'Арк…

— Отлично! — заметил Игнат. — Маскарадом будем пользоваться и впредь. Но что нам делать сейчас с вами? — обратился к Панфилову. — Все до последней брошюрки, как слышали, — в запасные полки. Так что вам — в самые ближайшие дни. Хотя… — он запустил пятерню в шевелюру и указательным пальцем поймал прядку. — Нет, вы правы: без попутчика вам возвращаться никак нельзя! Как думаете, Иван Максимович?

Поспешность, с которой поднялся Виноградов, красноречиво свидетельствовала, что думает он так же, как и Фокин: надо идти в госпиталь и встретиться с выздоравливающей командой.

Игнатий Иванович быстро поправил узел галстука и потянулся к настенному крючку, на котором висела шляпа.

Митя спохватился, что сначала из-за Стаей, теперь из-за солдат Шурино послание все еще у него в кармане. И он, расстегнув гимнастерку, протянул конверт Фокину.

Игнат пробежал листок:

— Ого! Бежица перестала сражаться? — глянул на Митю, и краешки его губ слегка дрогнули. — Выходит, капитулировал главный бастион? — И — Виноградову: — Бежицкий комитет большевиков вынес решение «отозвать своих членов из Совета рабочих депутатов, поскольку деятельность Совета не соответствует данному моменту». Вот полюбуйтесь.

Взгляд Мити перебежал с одного лица на другое, ища объяснения происшедшему. Неужели Шура, Шоханов и Иванов сделали что-то не так?

Нет, не могло случиться, чтобы их намерения разошлись с мыслями Фокина. Сам же Фокин на митинге в заводе и на собрании бежицких большевиков говорил: никаких соглашений с партиями соглашателей! Находиться же сейчас большевикам в числе депутатов Совета, которым заправляют соглашатели — значит разделять их антирабочую, аитипролетарскую политику.

Вот же он сам, Митя, свидетель, как Уханов требовал выселить рабочих на улицу… Да разве только один этот факт предательства интересов пролетариата? А поддержка решения акционеров, которые одно за другим сворачивают на заводе производства, закрывают цеха? Что ж, изволите маску на лицо надеть, чтобы не было стыдно за такой Совет, который служит капиталистам, а не рабочим?

Должно быть, все это Митя произнес единым духом, потому что тут же услышал:

— Надеть маску, говорите? Нет, сорвать маску с противников рабочего класса!

Да, никаких соглашений с соглашательскими партиями, продолжал Фокин. Да, прямо и открыто — о линии партии большевиков и беспощадно — о заигрывании, о предательской сущности меньшевиков и эсеров! Теперь же чего добились бежицкие большевики? Выходом из Совета они изолировали себя от рабочего класса! Потому что именно самая сознательная часть пролетариата Бежицы отдала большевикам свои голоса, избрала их в Совет, чтобы они, а не словоблуды защищали их, пролетарские интересы, а эта их надежда и опора хлопнула дверью…

На лице Мити выступила испарина. Будто это он совершил до конца не выверенный чувством и разумом проступок и сейчас должен нести за это наказание.

Однако слова Фокина ни в коей мере не походили на разнос. Он говорил резко, но ни разу не позволил себе унизить тех, кто совершил ошибку. Главное, что заботило его в первую очередь, было желание растолковать, помочь им осознать разницу между чистотой политической линии и методами работы в массах.

— Да, мы, партия большевиков, самым строжайшим образом боремся за чистоту своих взглядов, — повторил Фокин. — Но мы только и существуем для того, чтобы служить массам трудящихся. Мы живем для народа, а не для себя. Так как же мы можем отделяться, отходить от организации, созданной самими трудящимися, заботясь лишь о незапятнанности своего мундира? Ленин на Всероссийской конференции четко поставил перед нами, большевиками-коммунистами, и всеми сознательными пролетарскими массами задачу: «Помогай революции через Совет рабочих и солдатских депутатов»!

Рядовой Панфилов несколько раз порывался встать и незаметно исчезнуть, хотя бы для приличия какое-то время переждать за дверью. Но чем дольше он слушал Фокина, тем меньше оставалось желания уйти.

Казалось, многое из того, что он сам в последнее время ощущал, о чем говорил с товарищами солдатами, сейчас очень толково и разумно разъяснял этот главный брянский большевик, с первого взгляда даже не совсем похожий на своего в доску, кость от кости рабочего человека. Был он молод, в очках, в опрятном костюме, который шел скорее бы учителю или заводскому инженеру, со шляпой, больше подходящей врачу или адвокату, судье. Но то, что он говорил, без сомнения, выходило от сердца и точь-в-точь отвечало тем мыслям и той вере, которая жила, бурлила, искала выхода в них, вчерашних крестьянах, а сегодня рядовых солдатах.