Юрий Когинов - Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

Теперь он лежал и думал о том, что не все сказал тогда Михаилу.

Он не сказал, что это трудно, страшно трудно — любить свое дело больше, чем себя, уметь воплотить в каждом своем шаге ту идею, в которую учишь поверить других.

Но иначе нельзя жить. Народ надо приучить к правде. Приучить к тому, что мы не только о ней говорим, но всей своей жизнью эту правду олицетворяем.

Сколько лет мы говорили, что те, кто угнетает народ, лживы, безнравственны и потому они не должны стоять у власти. Теперь народ доверил нам исполнять его волю. Так какими же мы должны быть в его глазах?

За каждым нашим поступком, как и за каждым нашим словом, должна стоять великая, святая и единственная человеческая правда. Только тогда мы вправе требовать такой те правды от каждого человека.

Только на обоюдной правде, когда ни власть, ни общество не прячут истины из соображений какой-либо выгоды, можно построить народное государство. И если мы когда-нибудь допустим, чтобы возобладала ложь и удобство правящему слою оправдать свои привилегии, это будет шагом назад от революции. И люди тогда научатся отвечать нам тем же: неискренностью и обманом. Поэтому всегда и во всем» — одна правда, как бы она ни была тяжела…

Он не заметил, как оказался в больничном саду, возле дерева, один.

Вокруг ствола большой липы сыро, скользко, и он оступился и упал. Оперся рукой о шершавый ствол, хотел подняться, но не смог. Голова кружилась все больше и больше.

Ему почудилось, что кто-то бежит по аллее, зовет его. Подумал, что это новенькая сестра, которой не оказалось в коридоре, когда он выходил в сад. Потом подумалось, что это бежит к нему Груня. Затем пришло чувство облегчения: хорошо, что он настоял и Груня уехала домой. Он в Москве уже догадался, что у нее тоже тиф. А тиф — это страшно. Тиф — это когда у человека не остается сил, чтобы сделать в жизни то, что он задумал, чтобы сделать тот шаг, который необходим ему сейчас,

Вера — девятнадцатилетняя девушка, почти девочка — бежит от чугунных ворот, которые ведут в глубину сада, к больничному дому.

Волосы выбились из-под косынки, ворот кожаной куртки распахнут, браунинг в жесткой кобуре натирает бок. Хочется остановиться, передохнуть, но какая-то тревожная жилка бьется в висках: быстрее, быстрее!..

А теперь я хочу остановить свое повествование.

На этих страницах мои герои вспоминали, говорили о времени и о себе, размышляли.

И я сам хочу это сделать, я, автор…

Слишком дорог мне мой герой, образ которого я пытался здесь воссоздать. Дорог до боли. Я ощущаю сейчас его мучения, и больно становится мне — в груди что-то сжимает и мне трудно вздохнуть, хотя тифа не знаю, не болел.

Но знаю, как писал Ленин, «сыпной тиф среди населения, истощенного голодом, больного, не имеющего хлеба, мыла, топлива, может стать таким бедствием, которое не даст нам возможности справиться ни с каким социалистическим строительством». И дальше: «…если мы напряжем все свои силы для того, чтобы стереть с лица русской земли сыпной тиф, — результат некультурности, нищеты, темноты и невежества, — если мы все те силы, весь тот опыт, который мы приобрели в кровавой войне, применим в этой войне бескровной, — мы можем быть уверены, что в этом деле, которое все же гораздо легче, гораздо человечнее, чем война, что в этом деле мы завоюем себе успеха все больше и больше».

Это — спустя месяцы после того, как тиф уже унесет тысячи и будет угрожать миллионам: по своей беспощадности он станет действительно второй войной…

Спасут ли моего героя, который лежит сейчас без сознания в саду? Я знаю: нет. Но еще не знают об этом другие мои герои. Люди эти так же дороги мне. Они не просто плод моей фантазии — они живые. И они сейчас в тревоге. Но они не знают, что уже поздно, слишком поздно…

И не знает об этом Вера. Она бежит по тропинке голого, еще не распустившегося сада из последних сил. Она торопится, спешит…

Так вот откуда была ее мечта — стать врачом, спасать людей!..

Ее не спасли саму, мою маму, она умерла, когда мне, пишущему это, было четыре года… Я люблю тебя и за то, что ты была моей мамой, и за твою преданность революции.

Я всех вас люблю за то, что вы были первыми.

И тебя, моя тетя Стася, в двадцать один год ставшую первым председателем коммунистической ячейки Брянской губчека, и вас, Яков Иванович Алкснис, будущий, а теперь уже бывший заместитель наркома обороны, командующий ВВС Красной Армии — командарм крылатых.

Разминулись наши пути в партизанских лесах с Дмитрием Николаевичем Медведевым, Героем Советского Союза, легендарным командиром партизанских отрядов. Но я сам был там, где начинались первые тропки медведевцев — под родным Брянском. Я был в тех лесах бойцом партизанской бригады имени Щорса. Вот как все переплелось, соединилось спустя годы…

Всех я помню и знаю, кем стали соратники Фокина.

И знаю — почему не стали. Алкснис — маршалом, Александр Медведев — крупным командармом индустрии. Алкснис заменит Фокина на посту председателя Брянского исполкома, а затем окончит военную академию. Александр Медведев закончит академию промышленную. Но они окажутся жертвами преступной лжи в конце тридцатых, как и старший друг Игната — Андрей Бубнов, нарком просвещения, с кем будет работать Агриппина Федоровна. Ее и Игната дочь, Надежда, и сейчас помнит высокого, сильного, доброго их соседа по московскому дому — Якова Алксниса, помнит его лицо до самого того рокового дня, когда он войдет в лифт в новом костюме, спеша на правительственный прием, и больше не вернется…

Я остановил свое повествование, чтобы рассказать о судьбе моих героев и чтобы читатели поняли, почему я написал эту книгу.

А теперь — к нему, к Игнату, в больницу, куда бежит Вера…

Его нет в палате. Он — в саду. Нет, он на пути к людям, к которым обязательно должен прийти…

Существует такая примета: встать раньше солнца, тогда никуда не опоздаешь.

Он начал бороться за революцию, когда над землею была беспросветная темень.

Он вышел рано, как труженик в поле, чтобы готовить будущую жатву.

А. В. Луначарский:

Население привыкло здесь, в Брянске, к аккуратному и умному хозяйству покойного тов. Фокина. Я не могу… не сказать несколько слов об этом товарище. О нем сохранилась здесь самая живая и светлая память как среди его непосредственных учеников, заменивших его в руководстве исполкомом, так и среди рабочих, обывателей, крестьян… Похороны его носили столь грандиозный характер, что не только Брянск, а, может быть, даже Россия редко видела нечто подобное. Утверждают, что за гробом Фокина шло до 20 тысяч человек. На могилу его прислано было сто венков, из которых некоторые — от совсем далеких ему организаций, желавших почтить память…