Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

«Вы найдете ниже описание войны и чудесных событий, о коих я собирал сведения в бытность мою в стране языческой, равно как и городах и землях, которые я имел случай видеть. Описание мое далеко несовершенное, потому что, будучи в неволе, я не мог делать всего того, что желал. Однако я старался, по возможности, передать туземные имена городов и стран, да кроме того сообщаю рассказы о разных приключениях, которые читатель прочтет с удовольствием».

«Так-то будет лучше, — подумал я. — Потому что начни я напрямую высказывать все о чем думаю — не сносить мне головы. И многим знатным сеньорам может это не понравиться, и достопочтенным епископам придется не по вкусу, а там, глядишь, и Святая инквизиция возьмет меня на заметку. А если я буду просто рассказывать только о том, что довелось мне увидеть и услышать, трудно будет высказать какое бы то ни было неудовольствие: разве моя вина в том, что именно это я видел и слышал, а не что-то другое?»

Я вспомнил часовню, две дороги в Иерусалим, двух мальчиков, вышедших из своих домов, и вдруг рядом с дорогой Армена проложил еще одну — свою собственную. Я мысленно пририсовал рядом с домом мой родной замок Шильтберг и увидел, как из его ворот верхом на смирной невысокой лошади выезжает худой и нескладный четырнадцатилетний мальчик.

Я увидел стоящую в воротах печальную и бледную женщину, одетую во все черное, — мою мать, которая не могла выбрать для моих проводов более подходящее платье.

Увидел слуг, так же как и мать печально глядевших на меня и вместе с тем нелепо улыбавшихся. И оттого их лица казались трагическими масками, на которые весьма некстати были наклеены ненужные шутовские улыбки.

И, ах, эти чертовы книги! Я видел матушку, видел в последний раз в жизни, хотя, разумеется совсем не знал об этом, и вместо того, чтобы положить ей руки на плечи, обнять ее и сказать ей что-то самое хорошее, что только мог, я взглянул на нее с холодной горделивостью безмозглого и бессердечного истукана, а в голове у меня, как у механического болванчика с музыкальными часами, вдруг зазвенели слова из все того же «Парцифаля»:

А в двух десятках шагов от ворот, у обочины дороги, я увидел Освальда фон Волькенштейна, ожидавшего меня — его оруженосца. И он, казалось, не рад был удаче — заполучить такого оруженосца. Это сейчас проводы показались мне такими, а тогда я был уверен, что матушка всего лишь задумчива, а слуги и сам Волькенштейн испытывают горделивую радость оттого, что их молодой господин, а его верный и доблестный оруженосец, отправляется самой прекрасной жизненной дорогой — дорогой истинной чести и немеркнущей в веках славы.

А потом я вспомнил, как не ожидая остальных наших попутчиков, мы с Волькенштейном, не заезжая к владетельному сеньору Леонгардту фон Рихартингеру, направились прямо в Мюнхен.

Мы ехали в Мюнхен в пору цветения вишни. И когда ветер бил по белым деревьям, казалось, что мы попадали в снежную бурю на перевале. Освальд смеялся, и обернувшись ко мне, кричал что-то озорное и радостное.

И никакой тучи не было на небосводе, и не плясали рыжие сполохи огня, и синие молнии не втыкались в землю, как это пригрезилось мне в недавнем сне.

Все было совсем наоборот — небо было безоблачным, высоким и синим. И деревни внизу — среди зеленых полей и белых от цветения садов — казались не поселениями людей, а игрушечным царством троллей.

И вдруг, как в часовне Иоанна Крестителя, в моем воображении произошел полный солнцеворот и светило передвинулось от белых и голубых окон к алым и черным. Кровавая мгла застелила и окутала мой разум, и я вспомнил Освальда в тот самый, трижды проклятый день — 25 сентября девяносто шестого года. Освальда — с лицом яя питым кровью, в изорванном в клочья плаще, без щита и шлема. Освальда, судорожно вцепившегося в мое стремя.

«Нужно начинать книгу с этого проклятого дня», — подумал я, и отчего-то зябко поежившись, лег на кровать, не раздеваясь, и закрыл глаза.

И передо мной возникла та самая ночь, когда я тоже лег спать, и вдруг проснулся оттого, что кто-то, тряся меня за плечо, кричал:

— Эй, оруженосец, проснись! Где твой командир? Его ждет сам король!

Не помня себя, я вскочил и помчался к шатру моего господина Леонгарда фон Рихартингера. Он велел мне следовать за ним. Видно, никого из оруженосцев-мальчишек не оказалось под рукой, а кому-то надо было последить за конем. Необычайно гордясь поручением, я проводил господина фон Рихартингера до шатра короля и остался стоять неподалеку от входа вместе с другими пажами, скороходами и оруженосцами. Едва брезжило утро и мне очень интересно было смотреть на разодетых господ, подходивших и подъезжающих к шатру короля.

Не только я, но и все мои сверстники глядели во все глаза на баронов, маркграфов и князей, съехавшихся с половины света — из Франции, Италии, Англии, Испании, Венгрии, Польши, Валахии, не говоря уже о близких к нам землях — Австрии, Богемии, Саксонии, Швабии и иных немецких государств. Узнавая проходивших мимо командиров немецких отрядов, я с гордостью объявлял их имена, как герольд на турнире объявляет имена рыцарей, готовящихся к поединку: Вернер Пенцпауэр! Ульрих Кухлер! Эрих Штайнер!

После всех вошли в шатер рыцари Франции. Они были одеты роскошнее других и надменностью, может быть, уступали только испанцам, необычайная спесивость которых, кажется, вообще была беспредельной. Подходившие к нам пажи и оруженосцы, называя свое имя, тут же добавляли, как зовут их господ. От присоединившихся к нашей группе французов мы узнали, кто из знатных сеньоров подъехал сейчас к шатру короля. Первым из французов переступил порог граф Неверский — сын Бургундского герцога Филиппа Смелого. Следом за ним вошли маршал Жак Бусико и двоюродные братья французского короля Карла VI — Анри Валуа и Филипп де Бар.

Помню, я спросил тогда у расфуфыренного парнишки, только что подошедшего к нам, и отрекомендовавшегося оруженосцем графа Неверского:

— А почему это ваш господин вошел в шатер впереди братьев короля?

— А только потому, — проронил мальчишка с высокомерием, какому позавидовал бы и его сеньор, — что герцоги Бургундии выше не только братьев короля, но и его самого.

— Как так? — удивился я.

— Их король безумен, — сказал кто-то из оруженосцев. — А бургундские герцоги — только считаются его вассалами, на самом же деле именно они — первые принциналы Франции.

— В общем-то, вы правы, — горделиво подтвердил мальчишка-бургундец. — Нет во Франции более могущественных сеньоров, чем мои сюзерены.