Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Я взглянул на него. Он все понял.

— Сарацины не убили меня, потому что однорукий крестоносец ни для кого не опасен. Зато двадцать лет я вращал ворот возле колодца, перекачивая на поля воду. Руки для этого не нужны. Достаточно хомута на шее.

Он помолчал, а потом добавил:

— И кормить можно овсом и помоями. Как лошадь. Только съедаешь гораздо меньше.

Внезапно тихий ход воспоминаний о старых событиях перебило какое-то неясное беспокойство. Я вдруг почувствовал: у нас во дворе что-то случилось. Я подошел к окну и увидел под старой яблоней кучку людей. Человек семь моих дворовых и двое незнакомых мне молодых людей стояли вокруг лежащего на земле человека. Я увидел неказистые носилки — необструганную жердину и черный длинный посох из эбенового дерева, между которыми было натянуто старое рогожное рядно, а на носилках я увидел недвижимого юношу ~ почти мальчика. Глаза его были закрыты, лицо побелело и осунулось. Вздернутый от природы нос, казалось, заострился, уголки губ опустились.

— Что случилось? — спросил я громко.

И когда все стоявшие под деревом, в том числе и юноши, показавшиеся мне незнакомыми, повернули головы в мою сторону, я узнал и тех двоих, которых поначалу не признал, и того юношу, что лежал теперь на носилках.

Это были они — мои крестоносцы. А на носилках лежал Освальд, и теперь он еще больше походил на Сабину, потому что единственное его отличие — рот с приподнятыми будто всегда улыбающимися, уголками губ теперь был скорбно сжат, а уголки болезненно опустились.

Я спустился вниз и подошел к Освальду.

— Что случилось? — повторил я, обращаясь к круглолицему брюнету, тому, который во время нашей прощальной утренней трапезы вызвал у меня чувство смутного беспокойства из-за того, что никак не мог припомнить, на кого он был похож.

— Он сломал ногу, господин маршал, — ответил круглолицый брюнет.

— Когда? — спросил я.

— Вчера вечером. Мы решили заночевать в заброшенной риге. Освальд по обыкновению первым полез под крышу. Доски оказались гнилыми, пол на чердаке провалился, и Освальд сломал себе ногу. Мы несли его всю ночь, и только на рассвете какой-то мужик согласился помочь нам и подвезти его. Мы надеемся на вашу доброту, господин маршал, — пробормотал он смущенно.

— Вы хорошо сделали, что принесли его сюда, в Фобург, — сказал я. — Я, конечно же, помогу вам.

В это время Освальд открыл глаза. Посмотрел на меня, на других, собравшихся возле него, и, не сказав ни слова, снова смежил веки.

— Несите его вон туда, — проговорил я и показал пальцем на дверь небольшой пристройки, расположенной прямо против входа в часовню. В пристройке жил старик — Томаш, переплетчик книг или «скриптор», как называли его на латинский лад. Многие считали, что он живет у меня из милости. Только это было совсем не так. И не потому, что он был еще и искусным лекарем, а еще и по иной причине. Он был, как и Армен, моим другом, хотя дорога, приведшая его в Фобург, никогда до этого не пересекалась с моей.

— Ну что ж, молодые господа, — сказал я спутникам Освальда час-другой спустя после нашей новой встречи, — придется, видать, месяца два погостить у меня.

Мальчишки переглянулись и враз отвели глаза. Они не знали, что сказать. Может быть, оттого, что все последнее время говорил за них Освальд.

— Ну, так как? — спросил я.

— Товарища в беде оставлять нельзя, — заученно пробубнил белобрысый. — Крестоносец лучше умрет, чем оставит товарища в беде.

— Как звать тебя, верный товарищ? — спросил я.

— Вернер фон Цили, — ответил белобрысый.

— Верно, — сказал я, взглянув на белобрысого, — крестоносец лучше умрет, чем оставит товарища в беде. Только разные бывают крестоносцы, Вернер фон Цили.

— Конечно, разные, — согласился белобрысый. И взглянул на меня, как глядел кухмистер Ханс, не допуская мысли, что господин маршал может сказать что-нибудь не то.

— А как звать тебя? — спросил я другого — чернявого, смуглого, кареглазого. Того самого, который кого-то напоминал мне, по память не повиновалась, и этот некто маячил бесплотным призраком, то становясь чуть ощутимее, то совершенно расплываясь мутным пятном.

— Ульрих Грайф, — ответил чернявый.

«Господи, — молча охнул я, — еще один потомок еще одного товарища по оружию! Не слишком ли много?» Но в то же мгновение мое второе «я», вечно противоречившее первому, спросило спокойно: «А почему — много? Ведь в этих походах вот уже три века принимают участие рыцари одних и тех же фамилий. И что удивительного, что Вернер и Ульрих пошли вместе, как полвека назад уходили на Восток их деды. Может быть, отцы Вернера и Ульриха сами содействовали этому, и мальчики пошли в поход, намеренно сохраняя старые семейные традиции?

Ведь если немецкие дворяне что-нибудь затеют, то будут добиваться своего до скончания века. Так и эти походы. Раз за это дело взялись немцы, то они все равно прорубятся на Восток, хотя бы их натиск длился тысячу лет. И еще сто раз фон Цили и фон Грайф будут опоясываться мечами до тех пор, пока не рухнет Иерусалим или их всех до последнего не изрубят неверные».

И снова я вспомнил свой поход. И дедушку Ульриха, которому тогда едва ли было более двадцати пяти. Он был полной противоположностью фон Цили. И внешне — маленький, чернявый, толстый, совсем не похожий на баварца. И главное — абсолютно противоположный внутренне.

Мы звали его «Тихоней» и «Мышонком».

Он был застенчивым, улыбчивым, с глазками-бусинками, светящимися добротой, с крохотным детским ртом. Он чурался попоек, но иногда непрочь был выпить бутылочку легкого вина.

Когда рыцари запевали что-нибудь слишком уж легкомысленное и разухабистое — вроде песенки миннезингера Вальтера фон Фогельвейда «В роще под липкой» — Грайф делал вид, что ничего не слышит. И тот же фон Цили, поддразнивая «Тихоню» орал ему прямо в ухо:

И Мышонок-Грайф краснел до слез, пытался выбраться из-под могучей длани фон Цили, но тот не пускал его, наслаждаясь своим полным над ним превосходством.

Я вспомнил все это. и особенно ярко — последний раз. когда довелось мне увидеть Грайфа.

«Мышонок» стоял неподалеку от меня без шлема, без оружия, опустив руки, и как обычно, не поднимая глаз.