Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

В тот злосчастный день Грайфа, как и меня, как и тысячи других крестоносцев, взяли в плен.

Нас всех согнали в кучу — старых и молодых, покалеченных, чудом уцелевших, и мы с великим страхом глядели на то, как сутулый одноглазый всадник, опустив поводья медленно объезжает поле закончившегося сражения.

Печально склонив голову, по полю ехал султан Баязид Молниеносный — Меч Пророка, Гнев Аллаха, Щит Ислама, Камень Веры, Истребитель гяуров. О том, что ни один из этих пышных титулов не был преувеличением, мы узнали очень скоро.

Ночь мы пролежали прямо на поле, спеленутые веревками и арканами. Я слышал громкие стоны раненых, робкие мольбы о помощи и стук топоров — страшный своей таинственностью.

Утром нас всех поставили на середине поля, истоптанного, залитого запекшейся кровью, усыпанного обломками оружия. Прямо перед нами стоял застланный коврами помост. На помосте под высоким бархатным балдахином стоял трон. Мы долго ждали неизвестно чего. Ждали, поддерживая друг друга, томимые жаждой, мучимые болью и голодом.

Султан Баязид подъехал к помосту в окружении сотни телохранителей, одетых во все красное.

И я вспомнил, как однажды в Мюнхене, незадолго до нашего выступления в поход, мне довелось видеть казнь нищего. что-то укравшего на рынке. Так как перед тем он уже попадался дважды и у него были отрезаны оба уха и правая рука, на этот раз его должны были обезглавить. Я видел, как преступника взвели на эшафот и два палача в красном — как и эти телохранители — бросили его на колени перед плахой. Преступник перекрестился единственной, оставшейся у него левой рукой и заплакал, а многие ротозеи, стоявшие вокруг эшафота, рассмеялись.

А я глядел на все происходящее, и мне казалось, будто не человека собирались убить на виду у сотен людей, а в театре марионеток, в балагане на ярмарке по ходу пьесы, должны были обезглавить деревянную куклу.

И хотя даже теперь мне стыдно в этом признаваться, но я смеялся вместе со всеми и более того с каким-то острым сладострастием, что ли, чувствовал свою неуязвимость, безнаказанность и, почти смакуя, предвкушая предстоящую вскоре возможность испытать острые ощущения, каких не получишь бесплатно ни от какого другого зрелища.

Когда я увидел сверкнувший в воздухе топор и услышал тяжелый глухой удар, а вслед затем мягкий стук головы, упавшей с плахи на эшафот, сердце мое остановилось и сладкий ужас холодной липкой волной обдал меня с ног до головы.

Я поглядел на лица стоящих рядом со мной зрителей, и ужаснулся еще более — ни на одном из них я не заметил ни жалости, ни сострадания. Наверное, люди, которые могли бы пожалеть этого несчастного, просто-напросто никогда не ходили на такие народные представления. И потому вокруг я увидел лишь любопытство, жестокость и злорадство, лихорадочно горящие глаза, раздутые ноздри, услышал злобные выкрики и тяжелое дыхание людей, которые в душе были большими палачами, чем два мастера заплечных дел просто совершавших свою работу без всякой видимой жестокости или болезненного удовольствия.

Между тем Баязид поднялся на помост. Вельможи в парчовых и шелковых халатах встали по обе его стороны. Султан проговорил что-то склонившемуся перед ним царедворцу, и с десяток телохранителей кинулись в толпу пленных, выискивая кого-то.

Вскоре они втащили на помост бургундского герцога Жана Бесстрашного и поставили его на колени перед троном султана. Баязид что-то сказал герцогу. Жан Бесстрашный подполз к трону и поцеловал край султанского халата.

Я не верил собственным глазам.

После этого двое телохранителей свели Жана Бесстрашного с помоста. Он шел как пьяный, положив руки на плечи своих стражей. И от этого мне стало жутко. Потому что не было в нашем войске воина храбрее Жана. Ибо в его жилах текла кровь герцогов Бургундских, смелейших рыцарей Франции. Но даже среди своих родственников — забубенных рубак и прославленных турнирных бойцов — герцог Жан по достоинству носил прозвание «Бесстрашный».

А между тем он вошел в толпу пленных и вывел оттуда дюжину французских рыцарей. И хотя все они были одеты не в шелка и бархат, как накануне сражения, а в кольчуги и латы, я узнал в них многих знатных господ, которых видел вчерашним утром у шатра короля Зигмунда. Здесь были и оба двоюродных брата короля Карла, и маршал Бусико, и коннетабль граф д’Э, и граф де ля Марш, и еще семь неизвестных мне господ. Кроме них герцог вывел из толпы пленных царя Ивана Видинского и командира венгерских крестоносцев графа Штефана.

Всех их взвели на помост и бросили на колени перед султаном. Затем они, все так же стоя на коленях, повернулись к нам и замерли с непокрытыми головами, опустив руки и уронив головы. Султан что-то сказал, и тысячи янычар окружавших нас, кинулись в толпу. Они хватали мальчиков и юношей-пажей, оруженосцев, сыновей рыцарей, сопровождавших в походе отцов, и выгоняли их на поле. Так они отобрали всех моложе двадцати лет. В их число попал и я, — мне не было еще пятнадцати.

Затем, плотно окружив оставшихся пленных, янычары подогнали сотню впереди стоящих христиан к помосту.

И те, кто пленил их, встали перед христианами с обнаженными ятаганами и саблями. Этих турок было десятка четыре — не более. Потому что иной неверный был хозяином трех, а то и четырех христиан. Но — странное дело — турки смотрели не на своих рабов, а встав в полоборота к помосту, внимательно и неотрывно следили за султаном. И здесь я взглянул на лица воинов, окружавших помост, где восседал Баязид, на лица воинов, окружавших поле, на котором мы стояли, и увидел в глазах каждого из них то же самое, что заметил на рожах мюнхенских обывателей, ожидавших казни нищего калеки.

Я перевел взгляд на тех, кто стоял рядом со мной, и увидел белые лица, расширенные от ужаса глаза и прерывистое дыхание, будто все они только что взбежали на высокую гору.

Они еще не были просто зрителями, они не знали, что будет со всеми нами, и потому в их глазах не было жестокости и злорадства.

Вдруг Баязид взмахнул синим платком, и четыре десятка ятаганов и сабель враз взлетели вверх, затем мгновенно сверкнули еще два-три раза — и сотня обезглавленных тел пала к подножию помоста, а янычары выволокли новую сотню пленных, и три-четыре десятка новых палачей вышли к ним и так же, встав вполоборота к помосту, внимательно и неотрывно глядели на султана.

И снова Баязид взмахнул синим платком…

Им всем, кто стоял перед помостом султана, было, конечно же, и тоскливо, и жутко. И от бессилия сделать что-либо, и от сознания нелепости всего происходящего, и от разрывающей сердце досады, что слепой жребий плена и смерти выпал именно на их долю.

А нам, пожалуй, было не лучше. Каждый из нас молил Бога, чтобы среди очередной сотни пленных, выведенных под ятаганы янычар, не оказалось их отца или дяди, брата или друга.