Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

И чем дальше заходило это кровавое дело, все больше и больше пажей и оруженосцев, плача и стеная, падали на землю или бросались на колени, но не для того, чтобы молиться, а чтобы проклинать, сквернословя и богохульствуя.

Не помню, какая по счету сотня стояла перед помостом, когда я увидел, как янычары тащат на аркане нашего толстого коротышку — тихого и застенчивого Иоганна Грайфа. Когда он оказался среди тех, кого смерть ожидала через считанные минуты, Грайф поднялся с колен и неожиданно громко запел. Мы оторопели — мы решили, что «Мышонок» от страха сошел с ума.

Но Грайф стоял прямо, высоко подняв голову. Его голос, высокий и тонкий, звенел как тетива лука, и потому, что на всем поле сразу же наступила могильная тишина, мы все поняли, что он не лишился разума, не впал в предсмертную истерику, а просто подает всем нам пример достоинства и доблести.

Иоганн Грайф пел, и мы видели, как распрямились брошенные на колени и как светлели их лица.

Турки окаменели. Они не знали, что делать, и растерянно смотрели на султана. Но и султан растерялся. Тогда все сто, стоящих на коленях смертников, встали в рост, и подхватили песню — боевой гимн крестоносцев.

Песня кончилась, и крестоносцы замолчали. Тогда Грайф крикнул:

— Будьте рады, что ваша кровь проливается ради веры!

И тут султан снова быстро махнул платком, и опять засверкали ятаганы и сабли, только теперь головы казнимых падали не в полной тишине, не в метвом оцепенении скованных ужасом смертников. Все крестоносцы, еще оставшиеся в живых, поднялись с колен и, вскинув головы к небу, запели этот хорал.

И вместе со всеми встали с колен французские вельможи, и царь Иван, и венгерский граф Штефан.

А турецкие царедворцы опустились перед троном на колени, и воздевая руки стали просить султана пощадить тех, кто еще не был убит.

Баязид молча сошел с трона и, сильно хромая, спустился с помоста. Он сел на коня и медленно поехал к стоявшему в отдалении шатру, низко опустив голову.

— Я знал некоего Иоганна Грайфа, — сказал я мальчику.

— Это был мой дед, — ответил чернявый. — Он тоже был крестоносцем. Он погиб в бою с сарацинами.

— И мой дед был крестоносцем, — встрял в разговор белобрысый Цили. — Только он вернулся живым и здоровым. Отец рассказывал, что мой дед был героем — он спас самого императора.

— Я знал его, Вернер, — ответил я.

Мальчики с подозрением покосились на меня: не слишком уж правдоподобно — знать сразу двоих дедов.

— В этом нет ничего особенного. Наши семьи живут в Баварии не одну сотню лет. И дворяне в наших краях, как, наверное, и везде, неплохо знают друг друга. Тем более, что очень многие мои сверстники ходили вместе со мной в этот поход. Жаль вот, немногие вернулись.

— Погибают самые храбрые, — задиристо проронил Ульрих Грайф.

— А мой дед? Он что же, по-твоему, был трусом? — не менее задиристо спросил Вернер Цили. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Ведь это же правда, господин маршал, что он спас самого императора?

— Сигизмунд был тогда венгерским королем. Императором он стал лет через пятнадцать после этого.

— Неважно, — настаивал белобрысый, — он все же спас короля?

— Спас, — сказал я, — но это действительно неважно. Дед Ульриха спас тысячи крестоносцев, что гораздо важнее.

Ульрих Грайф с радостным удивлением взглянул на меня. Белобрысый насупился.

— Я не согласен с вами, господин маршал, — с вызовом проговорил он. — Король — это все-таки король.

— Хорошо, Вернер, — ответил я. — У тебя большая семья?

— Мать, отец, две бабки, три брата и три сестры.

— А есть дяди, тетки, кузены и кузины?

— Есть.

— И много?

Младший фон Цили смущенно засмеялся.

— Очень много, господин маршал, — десятка четыре.

— Если бы возникло такое положение, что тебе пришлось выбирать: кому остаться в живых — нашему пресветлому господину герцогу или тебе и всем твоим родичам, то что бы ты выбрал? Только честно.

Белобрысый смущенно засопел.

— А дед Ульриха спас не четыре десятка людей, а несколько тысяч. Когда-нибудь я расскажу вам об этом.

Я, наверное, сильно волновался, когда вспомнил наше поражение и казни, и все что было тогда — 25 сентября во время боя, и 26 сентября — в день казней.

Оставив мальчиков, я ушел к себе в спальню и сел перед «Книгой странствий», чтобы записать то, что всплыло в моей памяти, так четко, будто не полвека назад это было, а каких-нибудь два-три месяца назад.

«Ну, хорошо, — подумал я, — напишу все так, как оно и происходило, а что от этого толку, и кому какой прок?»

И старые аргументы о пользе правдивой и честной книги, которые совсем недавно казались мне неотразимыми, теперь уже снова не стоили и выеденного яйца.

Я встал, спустился во двор и неспешно пошел к пристройке, где обитали теперь двое: Освальд и Томаш.

Старик-скриптор принял меня приветливо. А вот Освальд так и продолжал лежать с закрытыми глазами.

Не успел я и словом перемолвиться, как в комнату робко вошел поваренок Тилли с кастрюлей в одной руке и сковородой в другой.

— Господин кухмистер прислал это для молодого господина, — проговорил Тилли.

Томаш криво ухмыльнулся. Я сразу же догадался, что это означает: ясно-де, что для «молодого господина» прислано, — не для меня же.

Чуть скосив глаза, Томаш, не сдержавшись, спросил с немалой язвительностью:

— Ну, Тилли, господин обер-кухмистер, конечно же, сказал кое-что важное и разумное, отправляя тебя сюда, не правда ли?

Мальчик, не замечая подвоха, ответил простодушно:

— Да, господин обер-кухмистер сказал мне, что крестоносец всегда должен помогать в беде крестоносцу.

Освальд открыл глаза и тут же снова закрыл их, но я заметил, что он голоден, и визит поваренка пришелся ему по душе.

— Оставь обед здесь, — сказал Томаш.

Тилли поставил сковороду и кастрюлю на подоконник и нерешительно затоптался — было видно, что он страсть как не хочет уходить отсюда.

— Ну, что, Тилли? — спросил я.

Поваренок покраснел и, не поднимая глаз, умоляюще пропищал:

— Господин маршал, господин Томаш, разрешите мне поухаживать за молодым господином.