Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

«Мы тоже считали себя сильнее всех на свете, — подумал я. — А впрочем, может ли думать иначе крестоносец, отправляющийся на войну? Если он будет думать по-другому, то лучше ему сидеть дома».

А мальчишке сказал:

— Дело не в том, Освальд, сильнее вы или слабее. Дело в том, что вы — крестоносцы. А крестоносец обязан идти в поход чтобы его там ни ожидало: смерть от голода или сокровища, плен или победа.

Освальд впервые взглянул на меня с интересом.

— Вы тогда тоже так думали?

— Когда шел в свой поход?

— Да.

— Тоже так думал.

— А сейчас?

Я почувствовал неловкость. Мне нельзя было его обманывать. Пятьдесят лет назад я сам был таким.

— Нет, Освальд. Сейчас я так не думаю. Потому, что я — бывший крестоносец.

Освальд понимающе кивнул.

— Я понял. Я думаю, что до самой смерти буду крестоносцем.

— Многие до самой смерти остаются крестоносцами, — сказал я. — Это как у кого получится. У меня, вот, не получилось.

Освальд и двое его попутчиков остановились у меня, в замке Фобург, на день-другой. Их ждал Дунай, потом Болгария, потом… Неизвестно, что ждало их потом.

Я поднялся к себе в спальню. Разделся. Залез под одеяло и долго лежал тихо-тихо. Мальчишка разбередил давно уснувшее. Я видел его густые широкие брови, упрямый взгляд, короткий нос триумфатора и слышал его голос, звеневший сдержанной неукротимостью сильного молодого человека, знающего истину.

Видел-то я его, а вспоминал себя, такого, как он сегодня. И еще его покойную бабку Сабину, которая была двумя годами старше меня.

Ах, Сабина, Сабина! Пятьдесят лет назад не было во всей Швабии девчонки прелестнее ее. Красивее были, а прелестнее — нет. Наверное, и в Тироле тоже не было. Потому-то сам Освальд фон Волькенштейн именно Сабину умолял стать его дамой сердца, презрев, как рассказывали, благосклонность многих красавиц Парижа и Прованса.

Освальд фон Волькенштейн… Теперь наступил твой черед придти ко мне. Я закрыл глаза, и Освальд встал передо мной таким, каким я увидел его весной девяносто четвертого года…

Все это началось неподалеку отсюда, в замке Шильтберг, у Айхаха. Тогда тоже была весна и крестоносцы тоже шли к Дунаю. Каждый день в наш замок приходили рыцари и богомольцы, паломники {2} 2 Паломник — странствующие к святым местам в Палестину верующие в надежде на помощь Бога Иисуса Христа, возвращались домой с веточкой пальмы. и оруженосцы — молодые и старые, худые и толстые, богатые и нищие. Не знаю, кого из них было больше. Кажется, все же — молодых и нищих. Тогда, в девяносто четвертом году, венгерский король Зигмунд {3} 3 Венгерский король Зигмунд — Сигизмунд I (1368–1437), император Священной Римской империи с 1410 года. С 1387 по 1437 был королем Венгрии, кроме того, с 1419 по 1421 годы и с 1436 по 1437 был также королем Чехии. Вместе с Папой Римским возглавил борьбу против гуситов. Ян Гус (1371–1415), идеолог чешской Реформации. Был ректором Пражского университета. Являлся вдохновителем народного движения чехов против немецкого засилья во всех сферах жизни страны и против политики католической церкви. Собор в Констанце осудил Яна Гуса, и он был сожжен. Гуситские войны продолжались с 1419 по 1437 годы. Чешские патриоты потерпели поражение. собирал крестоносцев, потому что язычники причинили много вреда его королевству.

Мой господин Леонгард фон Рихартингер, другие сеньоры и рыцари, живо обсуждали все это. Многие из них говорили, что и они не прочь послужить христианству.

Мне шел тогда четырнадцатый год, и я очень хотел посмотреть новые земли и страны. Трудности и опасности не пугали меня. Я был молод, здоров, силен, а о моих спутниках нечего и говорить — едва ли нашлись бы рыцари равные им по ратному мастерству в какой-нибудь иной христианской стране. Что могло испугать меня в окружении таких молодцов? Что могло со мной случиться, если Зигмунд Венгерский представлялся мне Артуром Великим, а мой сеньор — славным Гамуратом {4} 4 Гамурат — герой романа Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль». , о котором знает всякий, кто читал «Парцифаль». А кто же в наши дни не читал «Парцифаль»? Однако я грезил, а у матушки были иные планы, и она ни за что не хотела отпускать меня из дома.

Не знаю, исполнилась ли бы моя мечта, если бы в самом конце апреля в наш замок не приехал Освальд фон Волькенштейн. Он объявился близко к вечеру. И хотя приехал один, без слуг и оруженосцев, у нас в замке все засуетились, будто пожаловал герцог со свитой или какой-нибудь старый и богатый родственник, от которого непременно должно было остаться хорошее наследство.

Матушка, вскинув руки, побежала переодеваться, повара на кухне застучали ножами, мажордом не успевал рассылать слуг. Я сел в большой зале возле камина и стал ждать, когда гость спустится из предоставленной ему комнаты, с нетерпением поглядывая на лестницу, ведущую в Большой Каминный зал.

Освальд появился на лестнице совершенно неслышно. И стоял там молча, глядя на то, как слуги накрывают на стол. Затем перевел глаза на огонь в камине, и лицо его стало печальным. Чуть погодя он заметил меня, и поймав мой ищущий взгляд, неожиданно улыбнулся. Он и так был красив — высокий, стройный, с глазами пророка, но когда он улыбался — не было прекраснее его никого на свете! Так, улыбаясь, и глядя мне прямо в глаза, Освальд фон Волькенштейн медленно спустился по лестнице и подошел ко мне. Я встал еще до того как он приблизился, и стоял, склонив голову в почтительном ожидании. Не хотелось мне показаться стоеросовой деревенщиной столь куртуазному кавалеру. Ведь Освальд был непросто графом фон Волькенштейном — выходцем из древнейшей и благороднейшей фамилии Филандеров, — но более того — он был менестрелем, стихи и песни которого с недавних пор читали и пели в Тироле и в Баварии, хотя было ему тогда едва ли более восемнадцати. Он подошел ко мне и коснулся рукой плеча. Это был жест дружбы, и я почувствовал, как теплая волна восторга и благодарности заливает мне сердце.

— Ханс фон Шильтбергер? — спросил он.

— Да, — ответил я, приятно пораженный тем, что он знает мое имя.

— Освальд фон Волькенштейн, — мягко проговорил он и изящно наклонил голову. Он не прибавил — «граф», но не это было для меня главным. Более всего располагал тон менестреля, говорившего со мной, как с равным. Я молчал от неожиданности и смущения, не зная, о чем заговорить. Он нашелся и тут.

— Я слышал, ты собираешься в Святую Землю?

И здесь я вконец растерялся. Я готов был лучше умереть, чем сказать, что матушка не позволяет мне идти в поход после того, как он признал меня равным. Нет, признаться в этом я не мог. И потому — стоял молча, чувствуя, как краска стыда заливает лицо. Кажется, он все понял.