Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

И вспомнил, каким униженным и жалким уходил Армен с инквизиционного судилища, и, связав все это воедино, понял, что он и не мог поступить иначе, чем поступил.

Ведь он был художником, мой Армен. И очень большим художником. Не таким, конечно, как все. И это-то и было его триумфом и его трагедией, которые и осознавал он один и нес в себе почти в одиночку, мало кого восхищая тем, что творил.

И еще он был человеком, мой Армен — сыном земли, а не просто двуногим существом, ибо маленький человек не может быть великим мастером. Потому что слово «художник» в его изначальном смысле означает — премудрый искусник. И мог ли он жить среди двуногих скотов, бичевавших его? И было ли ему место на этой земле, попавшей в тенета инквизиторов и крестоносцев?

Так мы и въехали в Мюнхен и поселились на подворье Доминиканского ордена, в старом доме из серого камня, с решетками на окнах, с обитыми железом дверями, больше похожем на тюрьму, чем на гостиницу.

Мне отвели крохотную комнатку, а Цили и Ханса поселили вместе. Когда я попытался выйти из моей не то камеры, не то кельи, сидевший в коридоре монах начальственно буркнул:

— А ну, вернись назад!

Я не возразил и ни о чем не спросил его, а покорно возвратился и опустился на кровать, больше похожую на деревенскую лавку — узкую и низкую.

Через некоторое время я услышал за дверью голос Освальда:

— Где здесь господин маршал Иоганн фон Шильтбергер?

— Здесь господ нет, — донеслась до меня воркотня надзирателя-доминиканца. — А кроме того, и разгуливать здесь не полагается, иди-ка к себе и сиди, пока не призовут.

Затем я услышал глухой удар, напоминающий пинок ноги в дверь, и глумливый смех коридорного стража:

— Ишь, какой прыткий! Дверь-то, милый, железная, да и на замке. Ее не враз и тараном вышибешь, а ты — ногой, дурак.

В ответ раздался звук, не вызывающий никаких сомнений относительно его происхождения. Если бы я сидел с закрытыми глазами на берегу какой-нибудь гавани и услышал нечто подобное, то я скорее всего решил бы, что под порывом внезапно налетевшего ветра, гулко хлопнул корабельный парус. Но в доминиканской тюрьме такой звук мог означать лишь одно — Освальд отвесил словоохотливому и глумливому стражу знатную и полновесную пощечину.

— Ну, подожди, гаденыш, — просипел надзиратель, и я услышал, как спустя некоторое время щелкнул дверной замок, заскрипела и хлопнула выходная дверь, и в доме наступила звенящая тишина.

Однако продолжалась она недолго. Дверь с шумом распахнулась, и в коридоре раздался топот множества ног, громкие голоса и злобный смех, не предвещавший ничего хорошего.

Я выскочил в коридор и увидел, как в одну из распахнутых дверей ввалился последний из только что шумевших — ражий детина в рясе доминиканца с толстой веревкой, обмотанной вокруг правой руки. Он даже не счел нужным закрыть за собой дверь, и я отчетливо услышал, как что-то или кто-то ударился сначала об стену, а затем как будто об пол, как сразу же после этого в комнате с распахнутой дверью началась возня, посыпались удары, люди засопели, захрипели, тяжко задышали, раздались стоны и всхлипывания, и через несколько минут в коридор вытащили бесчувственное тело.

Я взглянул в лицо несчастному бесчувственному узнику и узнал Освальда. Его тащили за ноги, обвязав щиколотки толстой веревкой, той самой, какую я видел намотанной на руке ражего детины-доминиканца.

Правая рука Освальда была неестественно вывернута, лицо залито кровью, рот приоткрыт.

Я крикнул:

— Что же вы делаете, сволочи!

И тут же двое доминиканцев подскочили ко мне. Я почувствовал страшный удар в подбородок, звон в голове, а в глазах — сначала огненную вспышку, и затем — могильную тьму. Я повалился куда-то глубоко-глубоко: в тартарары, в преисподнюю, и беспросветная, глухая тишина и тьма поглотили меня.

Когда я очнулся, то увидел лицо склонившегося надо мной отца Августина.

— Долго же боролись за твою душу ангелы и черти, сын мой, — проговорил инквизитор задумчиво.

— Что со мной? — спросил я, как мне показалось, достаточно громко, но преподобный наклонился еще ниже, почти вплотную, приложив свое ухо к моим губам.

— Повтори, — сказал он громко.

Я повторил.

— А ничего особенного, — ответил он. — Ты ударился головой об стенку и лежал без памяти семь дней. А раз уж теперь очнулся, то попробуй встать.

Я сел на кровати, но тут же упал от страшной слабости и головокружения.

Отец Августин с брезгливым безразличием поглядел на меня и вышел за дверь. Вскоре появился монах-доминиканец. Он поставил передо мной кружку красного вина, глиняную миску с бульоном и положил большой кусок хлеба.

Взглянув на все это и вдохнув райские ароматы поднесенных мне яств, я почувствовал зверский голод — сродни тому, какой постоянно преследовал меня в галлиполийской тюрьме. Трясущимися руками я вцепился в краюху, оторвал от нее зубами такой кусок, какой только мог поместиться во рту, и, жадно чавкая, припал к краю миски с бульоном. Кажется, прошло всего несколько мгновений, а никаких следов вина и пищи уже никто не смог бы обнаружить. Я откинулся на подушку и мгновенно уснул.

На следующее утро я попробовал встать с постели, и это мне удалось. Опираясь о стену, я сделал несколько шагов и только тут понял, как сильно ослаб. Тем не менее через три дня я уже вполне сносно передвигался по комнате, аппетит мой не ослабевал, головокружения прекратились.

И тут ко мне снова пожаловал преподобный.

— Ну, как здоровье?

— А потом вы спросите, не собираюсь ли я куда-нибудь ехать? — вопросом на вопрос ответил я, напоминая ему сцену в Фобурге, когда он в последний раз допрашивал меня.

Отец Августин усмехнулся:

— Ехать не придется, Ганс Шильтбергер. А вот прогуляться я тебя приглашу. Поди, надоело сидеть взаперти?

Я внимательно поглядел на инквизитора, похоже было, что он не шутит.

— А можно будет взять на прогулку и Освальда? — спросил я, пытаясь сохранить тон, предложенный мне отцом Августином.

— Обязательно. Даже нужно, — ответил он. — А Ханса и фон Цили тебе не хочется видеть? — спросил отец Августин и снова усмехнулся. — Ну, выздоравливай. Послезавтра утром я зайду за тобой, потом мы вместе зайдем за Освальдом и, благословясь, двинемся в центр Мюнхена.

Отец Августин смиренно сложил ладони перед грудью, низко мне поклонился и бесшумно выплыл за дверь, как серое облако, собравшееся на небе, но так и не разразившееся грозой.

В обещанный день, сразу же после необычайно ранней утренней трапезы, почему-то обильной и сытной, в мою комнату вошли двое монахов — молодых, рослых и, судя по всему, не самых слабых в ордене святого Доминика.

— Пойдем с нами, — сказал один из них и, опустив капюшоны почти на кончики носов, доминиканцы повели меня по коридору.