Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Первым приговорили худого старика, привезенного сюда на осле. В момент, когда инквизитор прочитал последнюю строку приговора и замолчал, старик выронил из рук свечу и сполз со скамейки на камни площади. В толпе засмеялись.

Многие, как и я, не понимавшие, о чем это только что говорил инквизитор, сначала зашушукались, потом стали переговариваться и, наконец, закричали:

— Что это читал святой отец?

— Скажите по-человечески, не умудрены мы, темные!

Стоявшие в толпе монахи с нескрываемой важностью и напускным сожалением степенно отвечали:

— Ересиарх Андрей из проклятой Богом секты Оребитов будет предан огню.

— Погреется! А то, вишь, зазяб, ноги не держат!

— Труса празднует, чертов еретик!

Меж тем инквизитор начал читать второй приговор. Среди латинской тарабарщины я услышал имя «Томаш» и понял, что приговор предназначен мертвому скриптору.

Когда инквизитор замолк, к носилкам, стоящим возле помоста, подошел палач и плюнул на мертвеца.

И тут же к носилкам ринулась толпа «родственников» инквизиции. Они выкрикивали гнусные ругательства и, исказив рожи со сладострастием безумцев, тем не менее хорошо понимающих безнаказанность творимого ими, плевали на труп.

А две женщины — старые, иссушенные постами и злобой — начали было пинать покойника, но стражи подхватили их под руки и оттащили от носилок.

— А с этим-то дохлым еретиком, что сделают? — снова заинтересовались зеваки.

— Тоже предадут огню, — смиренно разъяснили сведущие в латыни, монахи.

— А ему-то не все ли теперь равно?

— Не скажи, сын мой, — резонно возражали грамотеи. — Одно дело лежать на кладбище среди христиан, и совсем другое — когда твой пепел высыпят в реку.

Любопытствующие мелко крестились, вздыхали, истово шептали:

— Спаси Христос.

— Не дай Бог такого.

— Спаси и помилуй, Царь Небесный.

Третий приговор касался того, кто шел рядом с Ульрихом.

Я замер и напрягся, вслушиваясь в каждое слово, но снова ничего не понял. На этот раз, не дожидаясь вопросов, грамотеи пояснили:

— Этот легко отделался — бичевание сегодня и десять лет серебряных рудников.

«Слава Богу, — подумал я, — приговор Ульриху будет или таким же, или более мягким — инквизиторы сначала подают самые острые блюда».

Осужденный, судя по выражению его лица, ничего не понял и, как и первый приговоренный к сожжению оребит, тоже встал на колени. Наконец, дело дошло до Грайфа. Ульриха приговорили к тяжелой епитимье {44} 44 Епитимья — в христианстве епитимья — это наказание в виде поста, молитв, которое налагается на согрешившего исповедующим священником. — бичеванию на площади и ежедневному многократному чтению главных молитв. Кроме того, ему предписывалось еще одно наказание — идти в крестовый поход. А если такой поход не состоится, то ему надлежало прослужить десять лет в войске любого из христианских государств, на границах которого бесчинствуют неверные.

— Неизвестно, что лучше — отбыть десять лет в серебряных рудниках или же пойти в поход, — проговорил стоящий рядом со мной зевака.

«Вот тебе на, — подумал я. — Он шел в поход добровольно и почитал себя счастливым человеком и паладином Христа. А теперь то же самое будет делать, как каторжник. Вот она, истинная цена крестовых походов».

Сами же экзекуции и казни произведены были на соседней площади. Когда угасли костры и умолкли стоны исполосованных бичами, народ, оживленно переговариваясь, отправился по домам: пить пиво, нянчить детей, молиться, миловаться с любимыми, судачить о соседях, читать Библию и делать все то, что делали они вчера и будут делать завтра.

А я и Освальд остались стоять на площади. Нет, не на той, где зачитывали приговоры, а на той, где жгли оребита Андрея и бичевали Ульриха Грайфа, где сожгли мертвое тело оребита Томаша и откуда, оковав кандалами, погнали обратно в тюрьму избитого бичами каторжника.

Мы стояли и смотрели, как, не веря самому себе, стоит возле столба, в кровь изорванный бичом, теперь уже подневольный крестоносец Ульрих Грайф. Крестоно-сец уже не по велению сердца, а по приговору суда. Как он медленно, будто во сне, или нехотя, обтирает обрывками своей шутовской одежды кровь, проступающую сквозь лохмотья, и что-то бормочет, глядя невидящими глазами на прекрасный мир Божий, дарованный ему великодушными и кроткими отцами-инквизиторами. Любуется, еще не веря собственному счастью, оставшегося в живых человека, на прекрасный и добрый мир с чарующими запахами жареного человеческого мяса, с восхитительным месивом из обугленных костей и обгоревших дров, мир благочестивых единоверцев, праведных в своей ненависти ко всем и неистребимой любви к себе самим.

Один из сопровождавших нас монахов тронул меня за плечо:

— Пойдем.

Я резко отдернул плечо и отскочил в сторону: мне невозможно было идти обратно в тюрьму — я должен был дождаться Ульриха Грайфа.

— Уже и еретиков отпустили на волю, а вы все никак от нас не отцепитесь! — зло и безбоязненно крикнул я.

Монахи переглянулись.

— Не велено было оставлять, — неуверенно сказал один. Второй что-то возразил ему на латинской тарабарщине и, выслушав ответ, сказал:

— Идите с Богом.

И тут Освальд сорвался с места и стуча по камням посохом, как мог быстро, хромая и подволакивая ногу, побежал к Ульриху.

Освальд обнял товарища и лихорадочными движениями стал срывать с него лохмотья шутовского одеяния — сан-бенито, — с отвращением кидая на землю желто-чернокрасные лоскутья, разрисованные пляшущими чертями и мятущимися сполохами огня. Затем он сбросил с себя плащ и, накинув его на плечи Грайфа, бережно повел мальчика ко мне. Я видел на своем веку немало храбрецов, но едва ли у кого-нибудь из них хватило смелости обнять еретика на глазах у благочестивых обывателей города Мюнхена, само название которого означает «Город Монахов».

Несколько дней до отъезда в Фобург я решил провести у своего брата Вилли. Его замок стоял в трех милях от Мюнхена, и если бы не Освальд, я, пожалуй, прошелся бы до него пешком. Но Освальду было трудно тащиться на еще не зажившей ноге, и мы отправились на Ярмарочную площадь, где почти всегда можно было найти попутную телегу. Да и Ульриха следовало приодеть.

Мы сразу же нашли нужные штаны и подходящую по цене и размеру куртку и пошли в конный ряд.

И тут я заметил Ханса и фон Цили. Они медленно шли вдоль ряда телег и спрашивали о чем-то мужиков, но те один за другим крутили головами, отказывая им в просьбе.

Я оставил Освальда и Ульриха в сторонке и пошел им навстречу по тому же ряду, по какому они шли навстречу мне. Удача мне тоже не улыбалась — первые полдюжины мужиков так же отрицательно крутили головами, как и те, которых спрашивал Ханс.