Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

И еще подумал, что все эти мечи и пики, кинжалы и алебарды Вилли понавесил для того, чтобы никто не мог заподозрить его в отсутствии воинственности.

Брат говорил еще что-то. но никто его не слушал. А мне даже показалось, что все мы впервые увидели друг друга за этим столом, а раньше никогда не встречались. Наконец Вилли замолчал, и, оглядев всех нас, произнес растерянно:

— Чего это с вами, господа?

Мы все сидели понурившись, не глядя друг на друга, и скорбно молчали, как будто не дружеская трапеза происходила сейчас, а поминки.

Первым не выдержал Цили. Он встал из-за стола и, жалко улыбаясь, попросил разрешения пойти спать. Вилли недоуменно приподнял брови и обиженно процедил сквозь оставшиеся еще зубы:

— Иди, спи.

Когда Цили проходил мимо Ульриха Грайфа, тот привстал и что-то шепнул ему на ухо. Цили застыл, как вкопанный, но затем вдруг вздернул голову и проговорил громким шепотом:

— Согласен.

Цили пошел к дверям, Грайф, как ни в чем ни бывало, опустился на свое место и, чуть пригубив вино, глубоко о чем-то задумался. Он сидел, не отрывая глаз от огня в камине, и, может быть, видел другой огонь.

А я перехватил его взгляд и подумал, что этот огонь не греет. И вспомнил огонь аутодафе и черных чертей, пляшущих среди адского пламени на желтых лоскутах Сан-бенито, и какое-то нехорошее предчувствие повернулось у меня в сердце.

— Ты прости нас, Вилли, — сказал я, как мог мягче. — Последние дни всем нам дались нелегко. Если ты не обидишься, мы тоже пойдем спать.

Брат деланно улыбнулся и, не показывая обиды, развел руками.

— Никто вас не неволит. Вы не в тюрьме.

И резко встав, одну за другой задул свечи, а затем с шумом отодвинул стул и первым пошел из зала.

Мы все, понурившись, двинулись следом.

У самой двери я обернулся.

В каминной пещере неслышно плясал огонь. Его отсветы бросались то на стены, то на пол, и тогда казалось, что в Большом Рыцарском зале идет бесшумный турнир и кровь бойцов то стекает на пол, то брызжет на стены.

«Господин маршал, господин маршал, проснитесь! Проснитесь же, ради Бога, господин маршал!»

Я очнулся от глубокого сна и увидел над собою белое лицо кухмистера, перекошенное от страха.

Но еще больше, чем гримаса страха, напугало меня то, что Ханс среди ночи начисто забыв о всяческом почитании, бесцеремонно тряс меня за плечи, как тряс бывало заспавшихся батраков.

— Ну, что такое, Ханс, что такое? — спросил я раздраженно. — Что стряслось, черт побери!

— Фон Цили убил господина фон Грайфа! — выпалил Ханс и замолк. Я не поверил собственным ушам и даже подумал, что все еще сплю.

— Как? Когда? — еле слышным шепотом выдохнул я, но мне показалось, что от моего крика проснутся все обитатели замка.

— Только что, господин маршал.

— Я ничего не понимаю, расскажи толком!

— Вы знаете — я сплю очень чутко. Я проснулся от какого-то отдаленного шума и прислушался: где-то скрежетало железо, и я тут же сообразил, что двое каких-то полуночников занимаются фехтованием. Но что-то в этих звуках насторожило меня — так не фехтуют, так — рубятся. Я встал, зажег свечу и пошел на шум. Оказалось, что это — совсем рядом, в большом зале, где камин и оружие.

Только я подошел к двери, как услышал тихий крик и тут же шум затих. Я распахнул дверь и увидел фон Цили и фон Грайфа. Цили стоял, а у его ног лежал фон Грайф. Я увидел лужу крови и в середине ее отрубленную руку. Он не шевелился.

Я крикнул: «Что это вы делаете, господин фон Цили?» Как вдруг мальчишка вытянул вперед меч и прыгнул в мою сторону. Я сорвал со стены алебарду, вышиб у него меч, треснул рукоятью по голове и связал руки. Затем я притащил его к себе в комнату и запер дверь.

— Ну, а что с Грайфом? — закричал я. — Он жив?!

— Фон Цили отрубил ему правую руку. Чуть выше кисти. Наверное он скоро придет в себя.

Кое-как я зажег свечу и побежал в Рыцарский зал.

Грайф лежал вниз лицом, крестом разбросав руки. Только одна перекладина у этого креста была чуть короче другой. Я велел Хансу поднять его. Кухмистер оттащил мальчика в сторону и посадил, прислонив к стене. Грайф был в глубоком обмороке. С обрубка руки текла кровь, голова обессиленно свесилась.

Опустившись перед ним на колени, я стал тереть ему виски и сильно дуть в лицо. Наконец он слегка пошевелился.

— Перетяни ему руку ремнем или тряпкой, — велел я кухмистеру, — и отыщи немедленно лекаря. Да постарайся пока не привлекать внимания обитателей замка.

Ханс повиновался.

А я пошел к комнате кухмистера, в которой взаперти сидел Цили.

— Зачем ты сделал это?

Цили сидел нахохленный, злой, и я не видал в его глазах ни сожаления, ни раскаяния.

— Он сам вызвал меня на поединок.

Я подумал: «Если бы Цили не покалечил его, то Грайф, возможно, убил бы Цили».

— Ты знаешь, что тебя повесят?

Цили с презрительным недоверием посмотрел на меня.

— За еретика?

— За дворянина и крестоносца.

— Не был он ни дворянином, ни крестоносцем, а еретиком был. И я ранил не дворянина и не крестоносца, а еретика.

— Тебе придется доказывать это не мне, а суду.

— Интересно, — сказал Цили с брезгливой усмешкой, — я иду в Святую Землю, чтобы убивать неверных, а здесь я собственных неверных должен гладить по головке? Не сходятся у вас концы с концами, господин бывший крестоносец.

— Это не тебе решать, верный он или неверный, не твоего ума дело.

— А чьего же?

— Святой Инквизиции, которая, между прочим, только вчера отпустила его. И не для поединков с кем ни попало, а для похода в Святую Землю. И пока еще не ясно — верный или неверный человек не дал ему выполнить этот обет.

«Сейчас сюда придет Вилли, — решил я. — А что сделает с Цили брат? Отдаст в руки судей или отпустит на волю? Ведь дед Вернера — его хороший друг. Но так ли сильно чтит Вилли память, наверное, давно уже покойного друга, чтоб преступить закон и отпустить преступника на волю?»

А что, если Вилли все же отдаст мальчишку в руки судей? Ведь он прежде всего юрист герцога Альбрехта. Я посмотрел на Цили и мгновенно представил: та же площадь, что и вчера, только на месте костра — столбы с перекладиной, а под перекладиной толстая веревка с петлей на конце. И Вернер фон Цили — с петлей на шее. И тогда — никто его не спасет. Никакие небесные силы и никакое чудо.

И я понял: если сейчас же, немедленно, я его не отпущу, я буду его убийцей. Только убью я его не своими руками, а руками мюнхенских палачей, Но я-то до конца дней своих буду знать, что его смерть — на моей совести. И тут же я подумал: «А вот Ульрих Грайф лежит здесь рядом, искалеченный на всю жизнь, и пепел Томаша мокнет в воде Изара: а Цили — жив. Пока еще жив», — будто шепнул во мне кто-то, и тогда я вспомнил…