Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

В ту пору мне было шестнадцать. Столько же, сколько сейчас Вернеру. Меня только что пригнали в Бурсу ~ столицу султана Баязида — и поместили при его дворе.

Не прошло и месяца, как я узнал, что шестьдесят христиан хотят бежать из плена. Я не раздумывал долго — жизнь в неволе казалась мне хуже смерти. Мы дали друг другу клятву — в любом случае иметь одинаковую судьбу.

В назначенный срок мы поднялись среди ночи и, оседлав лошадей, двинулись к лесистой горе, где заранее наметили привал.

Отдохнув немного, мы поехали дальше и к исходу дня добрались до узкого и глубокого ущелья. Едва мы въехали в него, как увидели, что попали в западню: перегораживая единственную узкую тропинку, на нашем пути стояли сотни всадников. Мы попытались повернуть коней вспять, но и сзади увидели преследователей. Судя по конским хвостам на пиках сотников, перед нами стояло три сотни всадников, позади — две сотни. Мы сошли с коней и, обнажив мечи и сабли, встали поперек ущелья спина к спине.

Турки стояли, не двигаясь.

Наконец, со стороны входа в ущелье, навстречу нам пошел какой-то человек. Он безбоязненно приближался к нам, легко перепрыгивая с камня на камень, приподняв в знак перемирия белую тряпку.

Наш начальник вышел вперед и о чем-то очень быстро с ним договорился. Затем вернулся к нам и сказал, что командир обоих отрядов, по имени Энвер из рода Кистоити предлагает перемирие сроком на один час.

Мы согласились.

Тогда турок подошел к нам, и я увидел, что он уже немолод — ему было лет сорок пять-пятьдесят. У него было смуглое худое лицо, круглые, похожие на птичьи, серо-зеленые глаза, редкие седые усы и кривые ноги всадника, многие годы проведшего в седле. Он был одет просто, но я никогда дотоле не видел таких доспехов, какие были на этом турке. Они не были украшены ни золотом, ни серебром: в рукояти и на ножнах его сабли не было ни алмазов, ни самоцветов, но от этого его шлем и нагрудник, щит и сабля едва ли были дешевле оружия и доспехов какого-нибудь трехбунчужного паши: с ног до головы он был закован в дамасскую сталь. И стоило только взглянуть на него, как становилось совершенно ясно, что перед тобой — настоящий воин, смелый и честный человек.

— Христиане! — произнес он громко. — Если вы сложите оружие и не прольете напрасно ни капли крови, я обещаю сохранить вам жизнь. — Он говорил по-итальянски, и многие из нас, знавшие этот язык, без труда его поняли.

— Но ведь не ты — наш господин, а его величество султан, — возразил ему наш начальник, — как же ты можешь обещать нам то, чего у тебя нет?

— Верно, — ответил тот, которого звали Энвер, — у меня нет власти даровать вам жизнь. Но зато у меня есть власть отнять ее у вас. Однако я этого не делаю, потому что я — воин, а не палач.

— А если султан велит казнить нас, разве ты сможешь помешать этому? — спросил его наш начальник.

— Если султан велит казнить вас, я, конечно, не смогу помешать этому, — согласился Энвер. — Но я клянусь вам собственной жизнью, что буду просить султана простить вас, и если он не сделает по-моему, я попрошу его казнить меня вместе с вами. Таково мое слово.

Энвер замолчал. Молчали и мы, не зная, верить ему или нет.

Тогда он сказал:

— Я — осетин. Кто из вас знает, что это такое?

Несколько наших одобрительно загомонили: они дольше других были в плену и знали, что это такое.

— Осетин никогда не обманет. Если он нарушит слово, его единомышленники и сородичи отвергнут и проклянут его, ибо тем самым он обречет весь свой род на вечное бесчестье, — объяснили они нам.

Энвер же ничего более не сказал. Он только посмотрел каждому из нас в лицо, но мы все поверили ему — у него был взгляд честного человека.

Баязид велел казнить нас. Но Энвер упал перед ним на колени и сказал, что он дал честное слово: если мы не окажем сопротивления, то султан помилует нас. Теперь только от султана зависело — казнят нас или нет: Энвер из рода Кистоити сделал все, что обещал.

Баязид колебался.

И тогда Энвер поднял голову и громко сказал:

— Государь, если ты не помилуешь их и тем самым сделаешь меня клятвопреступником, то прошу тебя — казни меня вместе с этими неверными.

Мы стояли на коленях, со связанными за спиной руками и ждали. И наверное, каждый из нас в душе благословлял этого язычника, восхищаясь его смелостью и благородством.

Баязид спросил тогда у Энвера:

— А не причинили ли они какого-либо вреда и не учинили ли кровопролития?

И Энвер ответил:

— Нет, государь.

Баязид велел всех нас бросить в тюрьму, и мы провели там девять месяцев. Оказавшись в тюрьме, я понял, что жизнь в неволе все-таки лучше смерти. И именно тогда я дал себе клятву: если когда-нибудь, чья-нибудь жизнь будет зависеть от меня, я без колебаний спасу эту жизнь, как спас шестьдесят жизней мусульманский воин Энвер…

— Благодари бога, Цили, — сказал я мальчишке, — что пятьдесят лет назад мне встретился мусульманин по имени Энвер.

Цили, непонимающе воззрился на меня.

— Иди отсюда, Цили. И побыстрей уноси ноги, пока стражники не поймали тебя.

Цили, не веря собственным ушам, боком подобрался к двери и стрелой вылетел из комнаты.

Я взял алебарду и, стараясь не шуметь, стал расковыривать дверь вокруг замка. Затем я покорежил замок и положил алебарду на пол. Выйдя в коридор, я вставил ключ в замочную скважину и пошел к Рыцарскому залу.

Подходя к нему, я увидел распахнутую настежь дверь, свет множества свечей и услышал приглушенный гул людских голосов. Ульрих все еще пребывал в полуобмо-рочном состоянии. Возле него стояли Вилли и Ханс и толпилась куча всполошенных заспанных и полуодетых обитателей замка.

Прижавшись лбом к дверной притолоке, немым изваянием стоял Освальд.

— Я отвел негодяя к себе в комнату, — услышал я рассказ Ханса, — и запер его на ключ. Потом туда пошел господин маршал.

— Я здесь, — проговорил я, как можно спокойнее. — Я запер мальчишку, и он ждет тебя, Вилли.

Брат невидяще посмотрел на меня и буркнул:

— Пошли.

Впереди с горящей свечой двинулся один из слуг, за ним — Вилли, потом я и Ханс.

Брат остановился, поглядел на искореженную дверь и затем пристально посмотрел на меня: все же он был юристом — мой старший брат.

Я подошел к нему и громко, чтоб слышали все, воскликнул:

— Боже мой, он, кажется, сбежал!

Вилли покачал головой:

— Я не знаю, сбежал он или нет, но готов биться об заклад — его там нет.

Брат еще раз взглянул на меня, и я смекнул, что он все понял, и кажется, доволен тем, что я сделал.

На следующий день, обдумав все как следует, я сказал брату:

— Послушай, Вилли, не рассказать ли тебе обо всем случившемся преподобному Августину?