Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

— О чем я буду ему рассказывать, и почему именно я должен встревать в эту историю и, главное, зачем мне это нужно? — сразу же возразил юрист, и я понял, что он тоже неплохо все уже продумал.

— Ну, во-первых, нужно, я думаю, рассказать преподобному обо всем, как оно произошло на самом деле.

— Я не знаю, — отпарировал брат. — Думаю, что ты и твой кухмистер знают об этом лучше меня. — Вилли на мгновение замолк, а потом добавил: — Особенно ты. — И нехорошо поглядел мне в переносицу, — будто ударил между глаз.

— Дело в том, — гнул свою линию я, — что все это произошло в твоем доме. И лучше, если ты сам — хозяин своего дома — расскажешь обо всем преподобному. Ведь он и так сегодня же все узнает, но не от тебя, а от других, и мало ли, как представят они инквизитору эту историю. И потом, я думаю, следует спросить его: «А как быть с эпитимией? Ведь без правой руки в крестовый поход не пойдешь».

Брат задумался.

— Втянул ты меня в дерьмо, — заскрипел он. — Ты думаешь, отцу Августину все это сильно понравится? Наверное, тебе известно, что за всякого приговоренного к галерам или каторге на рудниках или отправленного воевать с неверными, инквизиция получает хорошенькие деньги. А теперь инквизиция лишится кругленькой суммы, а отец Августин — своей доли от этого.

Я не знал, что дело обстоит именно так, но многие поговаривали об этом.

«Боже, какая мерзость», — подумал я. А брат продолжал:

— Не случайно ведь они жгут на кострах чаще всего стариков, старух, да всяких девок и баб, которых и продать-то некому, — продолжал брюзжать Вилли.

— А что ты предлагаешь? — разозлился я.

— Да ничего, — огрызнулся Вилли. — Придется идти к преподобному. Возмещать причиненные ему убытки.

И снова нехорошо на меня взглянув, уставился мне в переносицу.

— Убытки возмещу я. Ведь это по моей вине ты влез во все это дерьмо.

И вдруг Вилли оживился. И даже какое-то подобие улыбки появилось у него на лице.

— Ну, если так, то дело можно будет уладить гораздо проще. Я и в самом деле поеду сейчас к преподобному, а ты уж, будь добр, сделай все, как он скажет.

Осетину Энверу его благородство могло стоить жизни. Мое великодушие обошлось мне гораздо дешевле — в сто пятьдесят грошей — чуть больше фунта чистого серебра.

На третьи сутки, когда Ульрих стал ходить без посторонней помощи, и, по моему разумению, мог перенести поездку до Фобурга, мы тронулись в путь. Я ничего не сказал мальчикам и попросил брата тоже ни о чем им не говорить.

А дело было в том, что преподобный, взяв фунт серебра, по-видимому, желая и капитал приобрести, и соблюсти невинность, все же не освободил Ульриха от эпитимьи полностью: он велел ему следующей весной отправиться паломником в Иерусалим и там замолить свое еретическое прошлое.

Но я решил до поры до времени не говорить ему и об этом: все-таки он был еще слаб, и такая новость едва ли бы прибавила ему силы.

Мальчики прожили в Фобурге до весны. За зиму они здорово изменились — заметно выросли и раздались в плечах — особенно Освальд.

И что меня более всего радовало — сильно подружились и посерьезнели.

Как только сошел снег и прилетели ласточки, я каждым новым утром давал себе слово сказать Ульриху о решении преподобного.

И всякий раз мне недоставало смелости сделать это: Грайф был уверен, что калеку никто не пошлет в поход, а о новом измышлении инквизитора он ничего не знал и предположить подобное, конечно же, не мог.

Однажды вечером ко мне подошел Освальд.

— Завтра мы уйдем, господин маршал. Спасибо вам за все.

— Куда?

— Я — туда, куда и шел, в Святую Землю.

— А Ульрих?

— К себе домой.

— Ну что ж, прощай.

Он немного помялся.

— Вы, я знаю, всегда рано встаете.

— Я люблю писать при свече, когда только-только начинает светать.

— Позвольте мне переночевать еще раз и завтра утром попрощаться с вами.

— Приходи. Я буду рад. В дорогу лучше всего уходить перед рассветом.

Освальд поклонился и пошел к себе.

Я понял, что тянуть дольше нельзя, и сказал ему:

— Постой. Скажи Ульриху, чтобы он сейчас тоже зашел ко мне.

Освальд еще раз поклонился.

Я не знал, с чего начинать с ним разговор и даже куда девать глаза, будто это я — Ганс фон Шильтбергер, а не преподобный Августин — отправлял мальчика в трудную и опасную дорогу.

— Ты, говорят, собираешься пойти домой? — спросил я Грайфа.

— Да, господин маршал.

— Жаль, Ульрих, но этого не случится.

— Почему?

— Потому что прошлой осенью, ну, когда происходили все наши несчастья, преподобный велел передать тебе, что инквизиция смягчает наказание и заменяет крестовый поход паломничеством в Святую Землю.

Я опустил глаза, невольно вздохнув, стыдясь своего малодушия и чертовски жалея парня.

— Это правда? — спросил Грайф с какой-то сдержанной радостью.

— С такими делами не шутят.

Ульрих вскочил. Разрази меня гром — в его глазах я увидел неподдельный восторг.

— Ты рад этому, Ульрих?

— Рад? Я просто счастлив!

Я почувствовал, что помимо моей воли глаза мои расширяются, а рот сам по себе открывается.

— Освальд не хотел брать меня с собой! — воскликнул мальчик. — Он настоял на том, чтобы я отправлялся домой! А теперь мы пойдем вместе!

«Боже милостивый! — подумал я. — Что же это творится? Чему я могу учить кого-нибудь, если на каждом шагу поражаюсь неожиданностям, противоречащим не только простому здравому смыслу, но и Божественному разуму?»

А мальчику я сказал:

— Ну вот, видишь, как все, в общем-то, неплохо обернулось. Впору хоть пиши преподобному благодарственное послание.

Ульрих опустил мою сентенцию мимо ушей — он еще не привык к новости, которую я ему сообщил.

Не совсем владея собой, он спросил меня со сдержанной укоризной:

— Почему же вы не сказали мне об этом раньше, господин маршал?

И я ответил вопреки правде, вопреки здравому смыслу и Божественному разуму:

— Я люблю приберегать подарки и приятные сообщения ко дню расставания. Тогда воспоминания оказываются счастливыми и радостными на всю оставшуюся жизнь.

Еще не кричали петухи и солнце было далеко-далеко от Фобурга и молочницы еще спали, когда в дверь ко мне тихонечко постучали.

Я отложил в сторону перо и разрешил войти в комнату. На мальчиках были дорожные плащи, за спиной — котомки, они держали посох, на их головах красовались широкополые шляпы пилигримов, на тульях которых были нашиты большие белые кресты. Я встал, пристегнул к поясу кинжал, накинул на плечи плащ и надел шляпу. Мы молча спустились вниз. За дверью, выходящей во двор, нас ожидал Тиль. Он низко мне поклонился и попросил позволения проводить Освальда и Ульриха.