Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

— Я не верю в то, что Томаш мог написать что-нибудь плохое! — крикнул я.

— А я и не собираюсь убеждать тебя в чем-либо, — скучно проговорил отец Августин. — Моя задача— узнать доподлинно, потатчик ты еретикам или просто разиня.

Его бесцеремонность и грубость вконец разозлили меня. И я, утратив всякий страх, проговорил дерзко:

— Я все же здесь хозяин, преподобный отец, а вы пока еще — мои гости. Так вот, если завтра кто-нибудь спросит меня, кем я был, когда предоставлял вам гостеприимный кров — потатчиком или разиней, — я отвечу, что скорее всего — мягкотелым рохлей, потому что спесивым и надутым наглецам место не в моем замке, а на деревенском постоялом дворе. Но беда в том, что меня не было дома, когда вы появились здесь, а то не сидеть бы вам в этой комнате. Однако теперь-то я дома, а вы все еще думаете, что хозяева здесь вы. Да не тут-то было, ваше высокомерие!

Я встал и, переполненный достоинством, важно пошел к двери, оставив в комнате застывших от удивления свидетелей и совершенно ошарашенных неожиданным выпадом инквизиторов. На пороге я обернулся и зло добавил:

— Запугать, конечно, можно многих, да не всех. Обмануть — тоже. Но разве можно обмануть самого себя и запугать собственную совесть?

Я стоял, гордо выпрямившись, и смотрел на всех победителем. Отец Августин, казалось, был удивлен менее других. То ли еще приходилось видеть ему на допросах? Он смотрел на меня, слегка сморщив нос, чуть выпятив нижнюю губу и так сильно прищурившись, будто не на человека он глядел, а напряжено рассматривал маленькое копошащееся насекомое.

— Брат Телесфор, — проговорил преподобный печально, — запиши, что в ответ на мою последнюю фразу, Иоганн Шильтбергер, владетельный сеньор замка Фобург, понес какую-то околесицу, что свидетельствует о том, что у него не все дома. — И отец Августин выразительно покрутил пальцем у виска.

Брат Телесфор согласно кивнул головой и спросил:

— Может быть, написать, что он одержим дьяволом и порча его — дело рук нечистого?

— Может быть, может быть… — в раздумчивости проговорил отец Августин. — А впрочем — не надо. Оставь пока чистое место на листе, а мы подумаем. И если сочтем нужным, впишем потом. Нам спешить некуда, а задравший нос чванливый спесивец никуда от нас не уйдет.

Я повернулся и хотел выйти, но инквизитор, так же не повышая тона, сказал:

— Мы тебя слушали, Иоганн Шильтбергер. А теперь, яви милость и уж, пожалуйста, со вниманием и христианским смирением постой и послушай, что я тебе скажу.

Я остановился.

— От нас, Иоганн, не от неверных бегать. От Святой Инквизиции еще никто не ускользал. Мы и из могилы вытащим, и на том свете, если надо, достанем. А теперь — иди. Да только яви милость, завтра с утра, как позову, изволь прийти снова.

Я вышел за дверь, и трубы победы уже не пели в моей душе, и не триумфатором шел я к себе в спальню, а тихой мышкой, чудом избежавшей мышеловки. Не попавшей в мышеловку сегодня, но завтра…

Я шел, и в ушах у меня звучали слова преподобного: «Оставь пока чистое место на листе, а мы подумаем. И если сочтем нужным, впишем потом». И еще: «Завтра с утра, как позову, изволь прийти снова».

Чуть ли не два месяца скитаясь по Тиролю и Баварии, мечтал я, добравшись до собственного дома, наконец-то, спокойно расположиться в своей спальне на пролежанном и старом, но мягком и уютном тюфяке, ощущая привычные запахи родного жилища и заснуть под звуки негромких знакомых голосов моих домочадцев.

Однако мой первый ночлег был совсем иным — тюфяк казался тощим и жестким, я вздрагивал, даже если за окном чуть взлаивала собака, и мне слышались не знакомые голоса моих дворовых, а то велеречивые и елейные, то наполненные угрозами и скрытым смыслом тирады отца Августина. Я не спал, а снова и снова, минуту за минутой воспроизводил в памяти все происходящее.

«Ах, Томаш, Томаш, — думал я с печалью и горечью, — как же ты мог не спрятать свою историю Оребитов? Ведь что бы там ни было написано — сам факт, что ты был членом этого братства, — смертный приговор и тебе самому, и всем, о ком ты там написал и кто, может быть, еще жив».

А потом опять и опять вспоминал все, о чем спрашивали меня, и Ханса, и мальчиков, припоминал не только то, что говорили они в ответ на вопросы, но и то, как вели себя, и видел горестное раскаяние Освальда из-за того, что его доверчивость стала первопричиной обрушившейся на нас беды, видел простодушного недоумка Вернера и мстительного подлеца Ханса и, перебрав в памяти все, что возможно, снова и снова пытался разгадать зловещий смысл последней фразы преподобного: «Да только яви милость, завтра с утра, как позову, изволь прийти снова*.

«Зачем приходить снова? — мучительно думал я, пытаясь угадать, что могло скрываться за этой фразой. — Что им еще от меня надо?»

И когда глухая ночь все вокруг опеленала тишиной и мраком, я догадался. И догадавшись, содрогнулся. Веря и не веря мелькнувшему в голове предположению, я, не зажигая света, бесшумно оделся и босиком выскользнул во двор.

Крадучись, аки тать в нощи, прижимаясь к стенам строений и сгибаясь в три погибели под каждым окном, я добрался до двери каморки, в которой жил Армен, и стал скрестись в ее дверь тише новорожденного мышонка. Он, наверное, как и я, тоже не спал в эту ночь, и потому услышал, как я царапаюсь под его дверью.

— Кто там? — спросил Армен, и когда услышал в ответ бессловесный шелест, напоминающий последние вздохи умирающего, осторожно и тихо приоткрыл дверь.

Я вошел в теплую мглу его каморки, увидел белое пятно длинной холщовой рубахи, почувствовал на плечах жаркую тяжесть крепких рук и ощутил щекой мокрую бороду моего друга.

— Не плачь, Армен, — прошептал я, пытаясь утешить его, но не выдержал и беззвучно расплакался сам.

Так мы и стояли вдвоем, в темноте, боясь зажечь свечу и хотя бы громким шепотом поговорить друг с другом. Да и нужны ли были какие-нибудь разговоры? Теперь я наверное знал, что завтра утром разговор пойдет уже не о Томаше, а о нем, Армене.

И все же, успокоившись, мы присели на край постели, и я подробно рассказал ему все, что интересовало преподобного и его присных. А он поведал о том, чему был свидетелем, пока меня, Томаша и Ульриха не было в Фобурге.

Преподобный сказал правду — все было так, как он и говорил. Только инквизитор не сказал еще одного — он ни словом не обмолвился о часовне Иоанна Предтечи, а она-то, оказывается, была еще одним еретическим злодеянием, совершенным в Фобурге.

— Они привели меня в часовню, поставили на колени и велели трое суток без сна, без воды и без пищи замаливать содеянный мною грех, — не стесняясь душивших его слез, говорил Армен прерывающимся шепотом. — «Какой грех? О чем вы говорите? — спрашивал их я. Но они в ответ только обзывали меня грязной свиньей, вонючим еретиком и прихвостнем сатаны. А через трое суток пришли в часовню с плетьми и дали мне зубило и молот и велели сбить со стен все, что я нарисовал. Они хлестали меня, сокрушая, как они говорили, мою гордыню, а я плакал — не от боли, а от обиды, и сбивал кусок за куском все, что там было нарисовано.