Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

— И когда это произошло? — спросил я, уже совершенно уверенный в том, что двое еретиков ни кто иные, как Томаш и Ульрих.

— Да не больше недели, — сказал привратник, и добавил: — Да чего они вам дались, эти схизматики? Давайте лучше выпьем.

Я, как во сне, протянул руку к бутылке, разлил оставшееся вино по кружкам, и сказал первое, что мне пришло в голову:

— А я-то думал, что у вас здесь тихо.

— Где теперь тихо? — глубокомысленно изрек заметно захмелевший монах. — Почти по всем христианским землям навели тарарам и сумятицу эти проклятые гуситы.

Я молчал и лихорадочно думал: «Как узнать, кто их схватил и куда их повезли?» И вдруг спасительная мысль пришла мне в голову.

Заговорщечески подмигнув привратнику, я сказал, всем своим видом показывая, что мы с ним полные единомышленники:

— Это ты правильно сказал, друг, что они — проклятые. Я бы их всех живьем пожег. Да старался бы, чтоб горели подольше.

Привратник прищелкнул пальцами и, блаженно хихикая, с нескрываемым сладострастием произнес:

— Тут у нас неподалеку, в одной деревне, сожгли мужа и жену. Он был еретик, а она ведьма. Жгли их сразу, поставив на костре лицом к лицу, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Привязали каждого к своему столбу тонкими цепями — веревки могли и перегореть — и подпалили голубчиков. А отец Августин — старший среди наших местных инквизиторов — надо вам сказать, большой шут-ник. И он велел кляпы им в рот не совать, пускай-де, перед тем как подохнуть, поговорят немного, что-то они скажут друг другу? Ну и, конечно, рассчитывал, что эти исчадия ада будут руками махать, на потеху добрым христианам. А они, проклятые, видать, догадались. И как их поставили на дрова, да зажгли костры, они руки друг другу протянули, пальцы сцепили и, молча друг другу в глаза уставились. Так и подохли в огне, ни разу не вскрикнув.

Я покачал головой.

Привратник понял это по-своему:

— Сразу видно, вы — умный человек, туг же догадались, что не обошлось здесь без нечистого. Ну, посудите сами, может ли нормальный человек не почувствовать огонь?

— Эти двое ваших — гусит и мальчишка, — наверное, почувствуют, — сказал я.

— Эти почувствуют, — согласился привратник. — Отец Августин, после тех двух, сгоревших без звука, стал еще лютее. Как ни говорите, а ведь они его посрамили.

— Здорово посрамили, — сказал я. — Это точно. И главное — надолго.

Следующие три недели прошли для меня как в страшном сне. Я метался от замка к замку, от резиденции к резиденции, из города в город, от одного потентата — к другому.

Я объездил всех знакомых, которые по моим соображениям хоть чем-то могли помочь в этом деле.

Затем попытался вовлечь друзей моих покойных братьев — Герлаха и Салентина, но как только любой из них слышал слово «инквизиция», их доброжелательство тут же исчезало, язык почти отнимался, а дворянский гонор умирал в одно мгновение.

Отчаявшись что-либо сделать, я пошел на крайний шаг — обратился к своему единственному оставшемуся в живых брату — Вилли, который после окончания Парижского университета получил степень магистра права и поселился в замке неподалеку от Мюнхена. Брат вел разные дела во дворце герцога и очень нехотя устроил мне рандеву с его светлостью. Его светлость, так же стыдливло пряча глаза, как и многие из его подданных, к которым я обращался, сказал:

— Понимаешь, Иоганн, ты, наверное, сильно преувеличиваешь возможности дома Виттельсбахов, не совсем верно представляя положение вещей. Я мог бы договориться со многими из светских государей, пожалуй, что почти с любым христианским сеньором, но инквизиция… — Герцог развел руками и, всем видом своим выказывая горестное сожаление о собственном бессилии, склонил голову к плечу. — К тому же, Иоганн, ты хорошо знаешь, что мои подданные не случайно называют меня Альбрехтом Благочестивым. А это, согласись, ко многому обязывает. Не может благочестивый государь идти против Святой инквизиции.

Его преосвященство архиепископ Зальцбургский, случайно оказавшийся в Мюнхене, глаз не прятал. Он торопливо сунул мне под нос пухлую руку, терпко пахнущую не то травами, не то лекарствами, и заговорил визгливо и быстро:

— Чего ты волнуешься, сын мой? Если твои люди не виноваты, то и волос не упадет с головы любого из них. Разве ты не знаешь, что девиз Святой Инквизиции — «Милосердие и справедливость»? Ты говоришь, что ни тот, ни другой ни в чем не виноваты. А раз так, то стало быть и волноваться нечего. Отцы инквизиторы поговорят с ними и отпустят на все четыре стороны. Честным католикам нечего бояться священной конгрегации. Но если кто-нибудь из них в чем-нибудь виноват, то обязательно получит по заслугам. И тогда ничье заступничество не поможет. Даже если бы за него ходатайствовал сам наш святой отец папа Евгений IV. Тем более ничтожным было бы мое вмешательство в это дело. Ибо кто я такой? Маленький человек, скромный пастырь, смиренный слуга Божий. К тому же каждому известно, что я неколебимо верю в справедливость и милосердие отцов-инквизиторов. Так что, сын мой, наберись терпения и жди. Помни, что на все воля Божья и, сколько бы ты ни суетился, все будет так, как угодно господу…

А Господу, как оказалось, было угодно, чтобы через три недели после моего отъезда из монастыря Рейхенау отцы инквизиторы нагрянули в Фобург.

Они появились за три дня до моего приезда в Фобург, и для многих из нас в горних высях пропели трубы судьбы. Инквизиторов было трое. Старший из них — преподобный отец Августин — тот самый, о котором рассказывал мне привратник из Рейхенау, являл собою образец брата-проповедника, да и двое других тоже сразу же показались мне истинными доминиканцами.

А кому из нас не было известно, что с отцами-доминиканцами нужно держать ухо востро, и язык прикусывать покрепче, дабы сказанное в их присутствии слово не оказалось бы впоследствии речением дьявола или нечистым оборотнем? И потому я не успел выйти из возка, как тут же попал в плен к отцу Августину. Преподобный, стоя у самой подножки, низко поклонился мне и робко, почти приниженно, попросил пройти в отведенную ему келью.

Двое других, стоя чуть позади отца Августина, скромно опустив очи, настороженно вслушивались, медленно перебирая янтарные четки. Сбоку от них я заметил недвижно стоящего кухмистера, как будто пораженного громом за мгновение до моего появления.

Я взглянул в лицо Ханса. И оно напоминало мне клумбу, на серой земле которой вперемежку цвели фиалки и маки. Единственный глаз мажордома был переполнен страхом и растерянностью, и, посмотрев на Ханса еще раз, я понял, что никакого совета, как мне вести себя с незванными гостями-хозяевами, он мне не даст даже взглядом.