Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

И для того, чтобы ни у кого из присутствующих не осталось и тени сомнения в моих правах совершать все это, я решил утвердить их в моем священстве основательными познаниями казуистических христианских правил.

— Я имею право крещения, которое пресекает наследственную греховность и дает человеку изначальную невинность и чистоту.

Я имею право причащения, подавая верующим хлеб и вино — плоть и кровь Христову, вкушая которые они соединяются с Сыном Божьим, после чего Он начинает жить в них.

Я имею право совершать миропомазание и тем сообщать верующему дары Святого Духа.

Я имею право исповедывать и принимать покаяние в грехах, и отпускать эти грехи, и молиться за грешника.

Я имею право учить и вести, освящать таинство брака, которое не является только союзом жениха и невесты, союза мужчины и женщины, будущих отца и матери, но есть также брак Христа и церкви.

Я имею право соборования и елеосвещения, смазывая тело тяжелобольного елеем, и если, вопреки этому, он все же умрет, то это таинство будет для него христианским напутствием к смерти.

Мужики, оказавшиеся в кухне, почтительно внимали, поражаясь, по-видимому, моим великим правам и недюжим богословским познаниям.

Лекарь ненадолго задумался и затем спросил быстро:

— Где вы остановились?

— В деревенском трактире.

— Могли бы вы пожить здесь, в замке, день-другой?

— Вы хотите, чтоб я был на всякий случай у вас под рукой?

— Да, так нужно, — ответил лекарь, и печально улыбнувшись, с горькой досадой проговорил: — Из всех прав, которыми вы обладаете, боюсь, что для нас будет иметь значение только последнее — право совершить соборование и елеосвещение.

И я понял, что дела Освальда никуда не годятся.

Меня поместили в тесной комнатенке, по-видимому, бывшей кладовке — на узкой, расшатанной кровати. Несмотря на то, что кровать была очень неудобной, а тюфяк не толще лепешки, я уснул почти сразу.

Проснулся я среди ночи от стука в дверь. Не спрашивая, кто там и зачем я понадобился, я отодвинул запор, и в мою конуру вошел старик-лекарь.

— Быстро одевайтесь и идите за мной, он совсем плох.

Освальд лежал на высоко взбитых подушках, и, если бы я не знал, что это он, то никакие силы не заставили бы меня поверить в это.

«Наверное, и я изменился так же сильно», ~ подумал я, и мне показалось, что все происходящее не имеет ни ко мне, ни к Освальду никакого отношения. Он — это не он, и я — это не я, а какие-то чужие, совершенно незнакомые люди, никогда дотоле не видавшие друг друга.

Старик-итальянец склонился над больным, и, бережно держа его за руку, неотрывно смотрел ему в лицо. Освальд не шевелился, не открывал глаз, и лишь по хриплому прерывистому дыханию было понятно, что он еще жив. Лекарь отошел от постели и сказал негромко:

— Мне понадобится какое-то время, чтобы привести его в чувство. Подождите немного.

Я кивнул головой и сел к столу, на котором лежало несколько книг, тетрадей и стопок бумаги. Пока лекарь открывал какие-то скляницы, уходил и приходил с какими-то банками и пучками трав, я пододвинул к себе первую попавшуюся под руку тетрадь.

Там оказались стихи.

Я начал читать первое.

В нем рассказывалось о некоем юноше, который бежит из плена вместе с каким-то русским и идет к Великому Черноморскому Острову, известному древним грекам под именем Тавриды. Там они садятся на купеческую бригантину, отправляющуюся в Трапезунд. Однако, к их несчастью, корабль уже совсем недалеко от берега налетает на подводные скалы и тонет, а юноша и его спутник, уцепившись за бочку, после смертельных мучений от страха и жажды, благополучно добираются до берега.

Далее в стихотворении говорилось, что хотя с тех пор, как случилось все описанное, прошло почти тридцать лет, поэт не знал большего страха, ибо насильственная смерть и неволя — самое злое из того, что может уготовить человеку судьба, и когда он — поэт — ожидал этого, то сердце замирало от ужаса, и рассудок покидал его.

«О, да это стихотворение написал сам Волькенштейн, — сообразил я. — Все здесь написанное случилось с ним самим: он не раз рассказывал мне об этом. Стеснялся только признаться, что страх за жизнь и возможность оказаться в неволе лишали его разума».

Я посмотрел на недвижно лежащего Освальда, на лекаря, возящегося с микстурами и притираниями и стал читать стихи дальше. Второе стихотворение было совсем не похоже на первое.

Неужели эти стихи написал он, этот немощный старик, у которого не хватает сил открыть глаза? И я стал читать дальше, поражаясь силе страсти, когда-то бушевавшей в этом дряхлом, вконец обессилевшем теле.

О ком это написал Освальд? О себе, конечно, и еще о ком-то. Он уверял меня, что его любовь к Сабине была чиста и невинна, и я верил этому.

Более того, я верю его признанию и теперь, потому что женщина, познавшая наслаждение любовными утехами, жар объятии и сладость поцелуев, не пошлет своего возлюбленного за тысячу верст, в земли сарацин, теша свое самолюбие сознанием собственного над ним всевластия.

Значит, это не Сабина. Тогда кто же? Прекрасные стихи можно написать только тогда, когда чувства, которыми они были рождены, были столь же совершенными.