Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Через полторы недели мы выехали на берег Швабского моря, или, как его еще там называют, Баденского озера. Рыбаки из прибережной деревушки сразу же согласились довести Томаша и Ульриха на остров Рейханау.

А я поехал дальше и еще через неделю пересек границу между двумя швейцарскими кантонами — Базелем и Золотурном. Здесь начинался Нижний Гауэнштайнский перевал, на противоположном конце которого и стоял замок Волькенштейна. В большой альпийской деревне Месталь я нанял возницу из местных, и мы въехали в широкую плодородную долину Эргольц, тянущуюся на много верст к юго-востоку.

Вскоре мы добрались до деревни Зиссах, и там я впервые почувствовал, что цель моего путешествия близка. Это ощущение конца пути посетило меня в просторном трактире, где, кроме заспанного хозяина, не было ни души. Трактирщик, увидев меня с моим возницей, оживился и предложил нам кувшин альпийских сливок и теплый, пахнущий дымом хлеб.

Пока мы лакомились сливками, хозяин зажарил два больших куска козлятины и принес еще один кувшин — с вином.

Вино оказалось кислым, но козлятина была необыкновенно вкусна, и я спросил трактирщика, где водятся козы с таким нежным и сочным мясом.

— В горах между деревней Лейфельфинген и замком Гауэнштайн, — ответил он.

Вот тут-то я и подумал: «Значит, мы совсем недалеко от цели».

— А не знаешь ли ты господина Освальда фон Волькенштейна? — спросил я.

— Кто же его здесь не знает! — воскликнул трактирщик. — Да только говорят, что нынче он совсем плох, и, не дай Бог, не сегодня-завтра отойдет ко Всевышнему. Во всяком случае, неделю назад он уже призвал к себе нотариуса, чтоб составить духовную.

Вдруг внезапная мысль осенила меня, и я спросил:

— А если ли в Гауэнштайне священник?

— Два года как нет, ваша милость, — ответил мне всеведущий трактирщик. — Помер от старости, а нового не поставили.

— Кто же исполняет требы?

— Заезжие пасторы, — вздохнув, сказал трактирщик.

В задуманной мною комбинации все это было мне на руку.

— А есть здесь где-нибудь поблизости какой-нибудь монастырь? — спросил я.

Оказалось, что есть и совсем недалеко. Я не стал въезжать в монастырь, а только переговорил с привратником — хитроватым толстяком лет сорока с красными глазами и сизым носом.

За три пражских гроша я купил у привратника длинную коричневую рясу монаха-францисканца из грубой шерсти с капюшоном и, приказав развернуть лошадей, поехал дальше.

Дурные предчувствия не оставляли меня ни на минуту. Когда лошади, наконец, взобрались на высшую точку перевала, мы увидели высокие крыши селения Гауэнштайн, острый шпиль маленькой деревенской церкви, и вдали, чуть выше деревни — замок. Я приказал остановиться и вылез из возка поразмять ноги.

Простор и тишина царили здесь, в поднебесных, почти горних, высях. Шум и суета остались там, у подножья гор, а здесь владычествовало торжественное и величественное безмолвие, приближающее человека к небу.

Я снял шляпу и запрокинул голову, следя за орлами, недвижно повисшими над перевалом.

— Михель, — сказал я вознице, — ты поезжай в деревню и останавливайся на постоялом дворе. А я приду туда же часа через два после тебя. И запомни: мы не знакомы.

Михель постоял молча, пожевал губами и пробурчал:

— Дело господское. Незнакомы так незнакомы.

Я вытащил из повозки рясу, надел ее поверх моего кафтана, опустил капюшон на глаза и велел Михелю ехать в деревню. Он медленно тронулся, затем пару раз оглянулся и, покрутив головой в знак неодобрения и недовольства барскими штучками, хлестнул по лошадям. Бричка рванулась и быстро покатилась вниз с перевала. Я проводил ее глазами и, перекрестившись, двинулся следом: францисканцы считались нищенствующими монахами, называли себя апостолами любви и бедности и въезжать члену этого ордена на повозке было бы с моей стороны крайне неосмотрительно.

В Гауэнштейне — довольно большой деревне — был постоялый двор с трактиром, кузница, мельница, лавка и небольшая церквушка. Все эти достопримечательности, кроме мельницы, стояли вдоль единственной улицы. Пройдя по ней, я зашел в трактир, хозяин которого владел и лавкой, и постоялым двором, и попросил разрешения остановиться на ночлег.

Потертая ряса монаха-францисканца и старая веревка, которой я был опоясан, заставили хозяина спросить, есть ли у меня деньги. И я, назвав очень скромную сумму, получил разрешение поселиться в общей комнате, где останавливались самые бедные постояльцы.

Чтобы трактирщик не посчитал меня совсем уж нищим, я купил бутылку вина и с тем отправился на постоялый двор в гостиницу. Там я застал моего возницу Михеля и еще трех заезжих мужиков. Все они были людьми бесхитростными и простодушными, что часто встречается среди бедняков.

Михель, как мы и договаривались, не подал вида, что я ему знаком, и я для знакомства предложил всем им купленное мною вино. За короткое время я узнал, что в замке Гауэнштейн возле больного господина вот уже второй месяц живет какой-то бродячий лекарь, что в деревенском приходе, действительно, вот уже больше двух лет нет священника, и требы, как и сказал трактирщик, на самом деле, исполняют заезжие пасторы.

Я узнал, что у сельского кузнеца три года назад корова принесла теленка с двумя головами, и вслед за этим в Гауэнштейн из города пожаловал отец-инквизитор, но дело закончилось благополучно — кузнеца оставили в покое: он был добрым католиком и, как поговаривали, именно по его доносу пять лет назад инквизиторы сожгли в Лейтенфингале трех ведьм — мать и двух дочерей.

Утром я отправился в замок.

Возле кухни сидели двое странников, ожидая подаяния. Кто-то из слуг спросил меня, кто я, куда иду, и зачем оказался в Гауэнштейне.

Я ответил, что собираю милостыню по обету братьев-францисканцев, и слуга, ни о чем более не спросив, оставил меня в покое. В кухню то и дело заходили разные люди. Однако более всего их занимала одна тема — здоровье их господина.

Около полудня в кухню зашел маленький сухонький старичок с большими черными глазами. С первых же слов я понял, что он итальянец.

Как только старичок переступил порог кухни, вокруг него тотчас же собрались слуги.

— Ну, что?

— Ну, как?

— Стало ли лучше? — наперебой спрашивали они старика-лекаря.

Итальянец не отвечал, печально разводя руками и скорбно покачивая головой. А затем вдруг сказал:

— Наверное, нам потребуется священник, чтобы исповедать и причастить больного.

— За три дня не обернешься, — сказал один из слуг, и тут лекарь посмотрел на меня.

— А вы имеете право исповедовать, причащать и соборовать? — обратился он ко мне.

— Как и всякий священник, — ответил я, — я имею право совершать все таинства.