Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Григорий отказался, и царь велел бросить его в яму на съедение змеям.

В это время в Армению из Италии прибыли для распространения христианства святые девы. Их представили царю-язычнику, и он велел увести в свои чертоги самую красивую из них — Сусанну. Но осилить слабую женщину Тиридат не мог, ибо с ней был Бог.

Когда Григорий узнал в своей яме об этом, он воскликнул: «О, злой кабан!» И тотчас же Тиридат упал с престола и был превращен в кабана, который убежал в лес.

Вельможи выпустили Григория и попросили его вернуть Тиридату человеческий облик, но святой потребовал их обращения в христианство.

Вельможи согласились, изловили кабана и привели его к Григорию, которому кабан стал лизать ноги.

Святой помолился, и Тиридат вновь стал человеком. Он-то и приказал всем армянам стать христианами. Затем Тиридат покорил множество языческих народов и распространил христианство среди них — мечом.

Около этого времени Григорий узнал о большом чуде, сотворенном папой Сильвестром, который излечил византийского императора Константина от оспы, и тем спас много детей, собранных в Риме, ибо врачи советовали императору умываться детской кровью, чтобы вылечиться.

Узнав об этом чуде, Григорий передал его царю и сказал, что хочет видеть папу, чтобы власть священника, данная ему Тиридатом, была утверждена святым отцом Сильвестром.

Тиридат тоже захотел поехать к папе и, приведя в порядок дела государства, взял с собою сорок тысяч человек, сокровища и драгоценные камни. Григорий же взял ученейших мужей. Они вышли из Вавилона и пошли через Персию, Великую Армению, до Железных Ворот (Дербента), находящихся между двумя морями. Затем проехали через Великую Татарию со стороны России, через Валахию, Болгарию, Венгрию, Фриул, Ломбардию и Тосканию и, таким образом, дошли до Рима сухим путем, а не морем.

Папа, чтобы испытать святость Григория, послал им навстречу всех слепых и больных. Тиридат, увидев это, разгневался, думая, что папа шутит над ними, но Григорий помолился, окропил их водой и все они выздоровели и прозрели.

Сильвестр встретил их с большими почестями и назначил Григория патриархом. Триста лет армяне подчинялись Риму, но затем сами стали избирать патриарха, называя его Католикос, тогда как король назывался у них — Такхауер.

Когда они находились в Риме, в его окрестностях появились дракон и единорог. Папа попросил Тиридата убить их, и силач Тиридат убил их, а головы велел привезти в Рим. Их головы были столь велики, что каждая из них едва помещалась на большой повозке. Потом они возвратились домой и стали править церковью и царством».

Все это я и изобразил, как мог, на стенах часовни. Но члены Совета, увидев сотворенное мною, решили, что я сошел с ума, и велели мне замазать все шесть моих росписей.

— Почему? — спросил я.

— Они говорили, что в церкви можно изображать только то, о чем рассказывается в Священном Писании, а все другие книги — есть малая или большая ересь и нельзя рисовать в храме язычников и чудовищ — дракона, едино-рога и яму, полную змей.

Мой спор с ними ожесточил их еще больше, и они велели мне идти ко Гробу Господню, чтобы замолить тяжкий грех, содеянный мною, как говорили они, по неразумению.

Я ушел в Иерусалим, а что было дальше, вы знаете. — Армен вздохнул и сказал с печалью и болью: — Я думал, что когда вернусь домой, все забудется. Да не тут-то было. Они сказали мне, что обет мой не исполнен, в Иерусалиме я не был, и значит, паломничество мое не угодно Богу.

— А что это означает? — спросил Карел.

— Это означает, что мне нужно уходить отсюда. Да вот только не знаю куда.

— Пойдем со мной, Армен, — сказал я.

Он посмотрел на меня, и я увидел, как слезы благодарности выступили у него на глазах.

Вот что стояло за тремя последними строчками «Книги странствий».

Я вспомнил обо всем этом за какие-нибудь две-три минуты и неспешно пересказал Томашу.

— Вот и у меня, — проговорил старик, — за каждой строчкой прячется целое событие, за каждым именем — судьба. Да другой раз не одного какого-нибудь человека, а целого города или даже края. Удивительное это дело — книга.

Я молча кивнул.

— Как-нибудь и я расскажу или прочитаю тебе кое-что из того, что и я сочинил, — пообещал старый скриптор.

Я очень устал за этот суматошный день, хотел спать, но, не желая обижать Томаша, спросил с деланной заинтересованностью:

— А как все же будет называться твоя книга?

— «История Оребитского братства», — ответил он с каким-то вызовом, будто уже в названии скрывалась какая-то великая крамола, но вместе с тем я услышал в его голосе какую-то печальную обреченность судьбе.

— Ну что ж, — сказал я как можно миролюбивее, — послушаем твою «Историю».

А про себя я подумал: «Да он, видать, совсем уже спятил? Писать историю Оребитского братства — все равно что собственноручно сочинить в инквизицию донос о связях себя самого с дьяволом».

А ему я сказал, прощаясь:

— Иди, Томаш, спать — утро вечера мудренее. А то я сегодня изрядно устал.

Старик потоптался немного. Чувствовалось, что он еще хотел бы сказать о чем-то.

— Ну, — спросил я, — что еще?

— Ты думаешь, я не понимаю, что значит написать историю Оребитов? — И не дожидаясь моего ответа, сказал: — Хорошо знаю, Иоганн.

— Тогда зачем же ты делаешь это?

— Кто-то же должен рассказать миру правду о нашем великом братстве, хотя бы в конце концов мне и пришлось сгореть за это на медленном огне.

— А почему именно тебе?

— А потому, что всех других уже или сожгли, или перевешали, или изрубили на куски.

И он повернулся к двери и тяжелой, шаркающей походкой пошел к себе в каморку.

На следующее утро только я собрался пойти позавтракать, как в дверь моей спальни постучали. Я попросил войти. На пороге стоял мой одноглазый мажордом, за ним неясной тенью маячил еще кто-то.

— Письмо вашей милости, — важно произнес Ханс, и повелительно проговорил: — Входи, малый. — И, кивнув в мою сторону, сказал: — Это и есть наш господин, маршал двора светлейших герцогов Виттельсбахов.

Курьер вошел в комнату. По обветренному лицу, по особой «кавалерийской походке*, чуть враскачку, по большой кожаной сумке, которую он, сняв с плеча, держал в руке, и по рожку на поясе, каждый без труда признал бы в нем бывалого вестоношу. Причем, не почтаря-монаха, а скорее письмоносца-студента. Потому что почтари-монахи и их соперники в этом деле — студенты, сильно отличались друг от друга одеждой и манерой держаться.

— Ну, здравствуй, молодец, — поприветствовал я студента и вслед затем спросил, не голоден ли он, и не очень ли устал с дороги. Он ответил, что мажордом, узнав об адресованном мне письме, уже накормил его. И я подумал, что будь этот молодец просто проходящим мимо почтальоном, не имеющим для меня никакого письма, едва ли бы получил хотя бы лепешку из рук рачительного кухмистера.