Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Поэзия, как и любовь, не терпит фальши. Но ведь Волькенштейн, в то время, когда я знал его, был совершенным однолюбом. Тогда кто же она?

Это не Сабина! Конечно же, не Сабина — холодная, высокомерная, лишенная сердца.

Это мечта миннезингера. Мечта о том, что могло бы быть, но чего, увы, не было.

А на самом деле сначала были мечта и любовь, затем разлука и страдания, и, в конце-концов, несбывшаяся надежда и ее крушение.

Я стал читать дальше, и стихотворение, казалось бы, подтвердило мою догадку о любви и страданиях Освальда фон Волькенштейна, поэта и певца, проведшего жизнь под скипетрами Марса и Аполлона.

И он на самом деле покинул ее, томясь любовью, но подчиняясь пронзительному трубящему рогу, зовущему в путь. Но на прощанье, — в мечтах, только в мечтах, — он еще раз припал к ее груди:

Волькенштейн был настоящим поэтом, и потому мечта и правда в его стихах были неотделимы друг от друга. И потому последней строкой этой элегической истории была печальная правда о разлуке — непреодолимой, как сама судьба.

— Он, кажется, пришел в себя, — услышал я лекаря-итальянца. — Я свое дело сделал, теперь ваш черед.

Я сел на край постели больного и взял его за руку.

Рука была холодной и иссушенной.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — сказал я и поглядел в лицо Освальду. Глаза его были полуоткрыты, дыхание было частым и неровным. — Ты слышишь меня, сын мой? — проговорил я, голосом прерывающимся от волнения, и Освальд еле заметно кивнул головой. Я сделал знак итальянцу, чтобы он удалился, и лекарь, с сочувственным пониманием взглянув на меня, тотчас же вышел из комнаты.

Мы остались одни. Я изо всех сил всматривался в лицо Освальда и не мог найти в этих чертах ничего общего с девятнадцатилетним трубадуром и миннезингером Волькенштейном.

— Можешь ли ты рассказать мне о поступках, которые ты считаешь противными Богу, дабы я умолил Господа отпустить твои грехи?

Освальд снова еле заметно кивнул.

И тогда я спросил:

— Не нарушал ли ты заповедей Господних, не повинен ли в семи смертных грехах и самом тяжком из них — убийстве кого-нибудь из ближних своих?

И Освальд еле слышно проговорил:

— Убивал, святой отец. Убивал неверных, когда ходил в поход для освобождения Гроба Господня. Один раз, отче, убил я тогда человека. А еще два раза — в походе против язычников — пруссов. И трижды во время походов против еретиков-гуситов. Еще раз по дороге в Святые места, когда шел я пилигримом в Иерусалим. И всего за мою жизнь убил я семь человек.

Я молчал: Освальд и без меня знал, что убийство неверного грехом не является.

— О чем ты молил Господа, дойдя до Иерусалима?

— О том, чтобы женщина, пославшая меня в Иерусалим, стала моей женой.

— И Господь внял тебе?

— Нет, отче. Когда я возвратился из Палестины, я узнал, что моя возлюбленная не дождалась меня и вышла замуж.

— И ты оставался безбрачен?

— Я не женился шестнадцать лет и только в 1417 году обвенчался с моею нынешней женой Маргаритой, урожденной фон Шванчау.

— Твой брак был по любви?

— Нет, отче.

— Ты не знаешь за собой никакого большого греха, за который Господь так жестоко наказал тебя? Ибо жизнь с женою не по любви — весьма суровая кара. Едва ли не самая жестокая.

— Знаю, отче. Я совершил братоубийство.

— Ты убил брата? — спросил я пораженный, стараясь голосом не выдать охватившего меня волнения.

— Не совсем так, отче, — ответил больной. — В битве под Никополем, во время моего второго крестового похода, смертельно испугавшись плена, я сбросил с коня мальчика-оруженосца, который протянул мне руку помощи… — Освальд помолчал, потом совсем шепотом добавил: — Он чудом уцелел, этот мальчик, и вернулся на родину через тридцать три года.

— Ты точно знаешь, что это именно так?

— Да, отче. Он живет не очень далеко отсюда, в Баварии, в замке Фобург.

— А у тебя не было желания повидаться с ним и испросить у него прощения?

— Всю жизнь я ношу в себе это желание. Я засыпаю, думая об этом, и просыпаясь, предаюсь тем же размышлениям.

Освальд замолчал. Пот выступил у него на лбу, дыхание стало еще более слабым и прерывистым.

Отдохнув немного и собрашись с силами, он сказал:

— Я написал ему письмо и попросил приехать сюда, чтобы расказать об этом и вымолить у него прощение. Но он не приехал. Наверное, догадался, зачем я зову его.

Теперь я почувствовал, как пот выступил у меня на лбу.

«Что сказать ему? Как ответить? Признаться в том, кто сидит перед ним на самом деле? Или промолчать и дать умереть нераскаянным и непрощенным с тяжестью на душе и сознанием того, что после смерти его будут ждать вечные муки?»

И не решаясь поступить ни так ни этак, я спросил, отчетливо сознавая, что этим вопросом просто оттягиваю принятие решения:

— А скажи, сын мой, ты каялся и исповедывался в содеянном тобою своему пастырю?

И Освальд, запрокинув голову, ответил еле слышно:

— Исповедывался только Господу. И вам, отче, перед близкой кончиной. А каялся сам перед собою и корил себя тысячи раз. — И совсем уже тихо добавил: — И однажды сознался в этом невесте моей — Сабине Егер. За день до нашей помолвки.

— И что невеста?

— Она-то и взяла с меня обет пойти в Иерусалим и там замолить мой грех. Но когда я вернулся, Сабина была уже замужем.

— Ты спросил ее, почему она так поступила?

— Спросил, конечно. Она ответила, что, возможно, смогла бы отдать свое сердце даже убийце, но предателю — никогда.