Вольдемар Балязин - Посох пилигрима

Преподобный молча поманил его пальцем и, когда поваренок приблизился, так же быстро и сильно ударил его другой рукой. Тилли еще раз отлетел в сторону и на этот раз, трясясь всем телом, и воя в полный голос, чуть ли не на брюхе, подполз к отцу Августину.

— Нехорошо подслушивать, сын мой, — ласково проговорил преподобный. И таким тоном, будто он для поваренка отец родной, произнес: — Иди-ка, сын мой, позови ко мне твоих друзей — Освальда и Вернера. Так, кажется, их зовут?

Освальд вошел в комнату боком, сильно хромая, опираясь на две палки. Как ни странно, Вернер фон Цили выглядел еще более больным — казалось, что у него переломаны все кости: так трудно волочил он свое рыхлое тело. Взгляд его был опущен, голова поникла, руки обессиленно висели вдоль тела. За ним неслышно юркнул через порог Тилли и бесплотной тенью застыл у притолоки. Отец Августин, не глядя в сторону вошедших, ткнул перстом на пустые стулья, в абсолютной уверенности, что его жест будет мгновенно замечен и правильно истолкован.

Освальд и Вернер тяжело опустились по обе стороны важно восседающего кухмистера. Вернер сидел, не поднимая глаз, а Освальд неотрывно смотрел на отцов-инквизиторов строгими сухими глазами, и мне, должно быть, показалось, что зубы его были крепко сжаты, а под кожей скул время от времени перекатывались желваки. «Наверное, больше свидетелей не будет, — подумал я. — Все стулья заняты. А ведь они все заранее продумали и подготовили».

Отец Августин, лаково улыбнувшись, взглянул на вошедших в комнату мальчиков и проговорил распевно и мягко.

— Дети мои! Вы присутствуете при выяснении дела о вероотступничестве и еретичестве. Но прежде чем кто-либо из вас произнесет хотя бы одно слово, я хотел бы чтобы вы поклялись, что никто никогда не узнает ни о чем сказанном или случившемся здесь.

И отец Августин повторил слово в слово то, что говорил мне и Хансу о пособничестве еретикам, о костре и прочих столь же приятных вещах.

Освальд и Вернер, побледнев, подняли вверх правые руки и нестройно откликнулись: «Клянемся».

— А ты, что же, — обратился инквизитор к Тилли, — не считаешь себя человеком с глазами и ушами?

Тилли, не поняв, о чем говорит ему инквизитор, упал на колени и запричитал:

— Не бейте меня, добрый господин! Я сделаю все, что вы захотите!

— Встань, болван, — проговорил отец Августин раздраженно. — Никто не собирается тебя бить! Поклянись, что будешь держать язык за зубами, а не то пойдешь на костер, как еретик.

Тилли поднял вверх правую руку и, лязгнув зубами от страха, пробормотал: «Клянусь».

— Недруги Святой Инквизиции, — снова подобрев, почти распевно проговорил отец Августин, — нередко говорят о тайных допросах, которые якобы учиняют ее слуги. Эти допросы, говорят они, проводятся в тайне потому, что у инквизиции якобы нет аргументов и почти никогда нет свидетелей из-за самого главного — отсутствия преступления. Я не хочу предвосхищать событий, однако каждому непредубежденному человеку ясно: у нас есть и аргументы, — отец Августин плавно повел ладонью в сторону кипы бумаг на столе, — и свидетели.

При этих словах отец Августин взглянул в сторону Ханса и двух мальчиков и затем после недолгой паузы посмотрел в мою сторону.

«Так я пока что просто свидетель!» — обрадованно подумал я, и сердце мое радостно заколотилось.

Инквизитор перевел взгляд в сторону Ханса и проговорил:

— Сын мой, поменяйся местом с Иоганном Шильтбергером.

Я проворно вскочил и, мгновенно забыв и о своих преклонных годах, и о своем двухвековом дворянстве, быстро занял стул, на котором только что восседал одноглазый, а он степенно и важно перебрался на мое место.

— Скажи нам, Ханс, кухмистер и мажордом из замка Фобург, почему шесть недель назад ты пришел в трибунал Святой Инквизиции и сообщил о богопротивных делах и заушательских проповедях беглого бунтовщика и еретика по имени Томаш, укрывшегося по соседству с тобой в вышеназванном замке Фобург, принадлежащем твоему господину Иоганну фон Шильтбергеру?

Крестоносец вскочил со стула. Весь его вид выражал рвение, чистосердечность и прямодушие.

— Преподобный отец! — воскликнул добрый католик Ханс, — да как же я мог не прийти?! Ведь вот этот молодой господин, — Ханс ткнул пальцем в Вернера фон Цили, — ясно сказал мне, что сам читал записки этого самого Томаша и, что, судя по всему, наш скриптор — богемский гусит, еретик и бунтовщик.

Отец Августин успокаивающе поманипулировал над столом правой рукой, будто регент церковного хора во время литии и кивком головы велел Хансу сесть.

— Вернер фон Цили, — спросил он белобрысого, — ты говорил об этом Хансу?

— Да, ваше преподобие, — выдавил Цили, чуть приподняв голову.

— И ты сказал ему правду?

— Да, ваше преподобие, чистую правду.

— Откуда, Вернер фон Цили, ты узнал, что Томаш из Богемии, скриптор из замка Фобург — беглый гусит, еретик и бунтовщик?

— Я читал написанное им, ваше преподобие.

— Ты имеешь в виду вот это? Отец Августин показал на стопку листов на столе, лежащую рядом с моей «Книгой странствий».

— Да, ваше преподобие.

— Как попали к тебе в руки эти богохульные письмена?

— Мне дал их он, — не называя Освальда по имени, пролепетал фон Цили и кивнул головой в его сторону.

— Это ты, Освальд фон Маунташ дал Вернеру фон Цили писания Томаша из Богемии?

— Да, я, — ответил Освальд.

— Да, я, ваше преподобие, ~ поправил его инквизитор.

Освальд, молчал, не отводя взгляда от глаз доминиканца. Молчал и отец Августин. Наконец инквизитор отвел глаза в сторону.

— А откуда ты взял их?

— Я совершенно случайно нашел их в комнате скриптора Томаша.

— Как можно случайно оказаться в чужой комнате?

— Он лечил меня в своей комнате. Я жил там вместе с ним, — пояснил Освальд и краска — не то волнения, не то стыда — залила ему щеки. — Мне было скучно, и я стал читать вот это, — Освальд кивнул на стопку листов, — а потом рассказал о прочитанном вот ему, — и брезгливая гримаса перекосила лицо юноши, когда он повел глазами в сторону Вернера.

— Вот какие дела, Иоганн фон Шильтбергер, случились в замке Фобург, пока тебя и твоего домочадца Томаша из Оломоуца здесь не было, — назидательно проговорил отец Августин и весьма красноречиво посмотрел на меня. — Спасибо доброму католику Хансу, который доставил нам эти еретические писания, а то и поныне бы тихий старый скриптор-вампир, василиск и сын антихриста, покорно и мирно процветал под благожелательным и гостеприимным кровом добряка и губошлепа Шильтбергера.

«Губошлепа! — возмутился я. — Ах ты, кладбищенская крыса! Назвать меня губошлепом при моих слугах и двух посторонних молокососах! Меня, Иоганна фон Шильтбергера, дворянина и крестоносца, маршала двора и паладина Гроба Господня! Да кто я тебе? Муха, попавшая в паутину? Кролик перед ядовитой змеей коброй, о которой, кстати, ни ты, преподобный, ни твои холуи-доминиканцы и слыхом не слыхали, не то, чтобы видеть. А если бы увидели, то тут бы на месте и сели с полными штанами*. Но выкрикнул я не это, а то, что могло уязвить отцов-инквизиторов сильнее всего: неверие в их правоту, отказ признать убедительным строй их доказательств, мертвенную убедительность их леденящей логики.