Дэвид Гилман - Бог войны

– Сюда, господин Томас, господин ждет.

На несколько жизненно важных секунд спешка откликнуться на зов Жана д’Аркура притупила его инстинкты, предупредившие его об опасности, только когда он, шагнув мимо Мёлона, заметил выражение его глаз. Ловушка! Дверь в дальнем конце коридора заперта. Но едва он развернулся, как Мёлон захлопнул дверь у него перед носом. Блэкстоун рванул тяжелую дверь, но она была заперта на засов.

– Мёлон! В чем дело?!

Прижав ухо к дереву, Томас услышал шарканье ног остальных стражников. И в тот же миг все понял.

– Нет! Только не он! Мёлон! Заклинаю! Оставьте его!

По ту сторону двери люди Мёлона подняли полубеспамятного Уильяма Харнесса с постели и понесли.

– Что происходит? Куда вы меня несете? – лепетал он. Услышал удары кулаков в дверь и слабо крикнул: – Томас, они меня схватили. Томас, помогите мне, ради Бога, умоляю!

Но солдаты быстро повлекли его прочь, и вскоре крики затихли вдали. Мёлон выжидал по ту сторону двери еще минутку, положив ладонь на крепкий дуб, будто хотел тем успокоить человека по ту сторону. Он понимал, что такое верность людей друг другу.

– Сэр Томас, он умрет, чтобы вы могли жить, – просто выговорил он.

И пошел за своими солдатами по коридору, преследуемый эхом бессильной ярости Блэкстоуна.

Харнесса усадили на коня, привязав ступни к стременам, а руки – к луке. Люди Мёлона по приказу Жана д’Аркура обрядили раненого в собственное платье, делавшее очевидным, что это англичанин, коему благоволит король Англии. А его бессвязные проклятия доказывали, что он таков и есть, еще убедительнее.

Жан д’Аркур вышагивал среди всадников. Теперь, передав англичанина им, он бранил их за то, что хватают раненого, и сетуя на позор на его голову за то, что попустил подобное. Но притом подчеркивал, что исполнил приказание, изложенное в ордере, скрепленном королевской подписью. И, проталкиваясь среди коней, чтобы взглянуть на каждого, он высматривал Жиля де Марси, чьи черные одеяния выдавали в нем чужака среди остальных. Д’Аркур хотел приглядеться к человеку, запугавшему его подопечную, – не собираясь пока ничего предпринимать или вступать в конфронтацию, но желая хорошенько отпечатать его лицо в памяти. И еще заметил, несмотря на ездовые перчатки де Марси, что на одной руке у него нет мизинца.

Вожак всадников не выказал к благородству д’Аркура почти никакого уважения.

– Мы уж порадеем доложить светлейшему, что вы подчинились. Но неудовольствие может вызвать одно уж то, что вы дали сему человеку прибежище.

– Тогда почтительно напомните ему, что я, мой отец и мой брат сражались под Креси, отстояв его доброе имя и дело ценой собственной крови. А коли он посылает исполнять его приказание сброд вроде вас, то мы раскаиваемся, что страдали и погибали за него вотще.

Презрительно ухмыльнувшись, предводитель всадников сплюнул в сторону. Уильям Харнесс уже осунулся в седле, и если поездка и холод не убьют его в ближайшие часы, то эти люди довершат дело наверняка. Он им нужен лишь для того, чтобы доставить его королю, уплатившему им кровавые деньги.

Жан д’Аркур остался на мосту, глядя, как всадники исчезают за пеленой бури. Стало еще холоднее, мокрый снег повалил стеной. Граф радовался хлесткому истязанию, как флагеллант радуется бичу.

– Ты должен был мне сказать, – упрекнула Бланш, когда они остались наедине.

– Я не мог, – отвечал муж, чувствуя ее му́ку. – Предстоявший мне поступок был бесчестен, но иного способа спасти Томаса я измыслить не мог. Но теперь страшусь, что едва наладившееся доверие между нами может быть утрачено.

Д’Аркур оставил Блэкстоуна запертым в тесном коридоре на день и ночь в уповании, что его гнев остынет и он придет к пониманию необходимости сего деяния. Христиану успокоили и заверили, что негодяй, послуживший причиной ее бегства из родного дома, даже не догадывался, что она в замке д’Аркур.

Лежа с мужем в кровати, Бланш прильнула к его груди. Рассвет едва забрезжил, и они еще были обнажены после любовных ласк вчерашней ночи. Ощутив прикосновение ее грудей, он открыл глаза и повернулся на спину, откинув руку, чтобы она могла прижаться к нему плотнее.

– Ты не спишь, – сказал он, зевая. – Я слышал, как ты ночью ходила в уборную; не спалось?

– Я тебя побеспокоила?

– Нет, но ты ворочалась, и я уже было хотел тебя лягнуть, но решил, что лучше уж ты будешь копошиться рядом, чем брякнешься на пол и будешь меня проклинать. Выбор был нелегкий.

Она улыбнулась, наслаждаясь запахом затхлого пота после их ночных упражнений. Провела пальцем по одному из белых шрамов, протянувшегося от плеча до груди.

– Я думала о нас и детях и что будет, если король уступит Эдуарду. Ты служишь ему или выступаешь против?

– С какой это поры тебя волнует нормандская лояльность?

– Ты забываешь, Жан, я графиня де Понтьё и должна принимать собственные решения о том, кого я поддерживаю, – негромко проронила она и потерла кончиком пальца верхушку его соска.

Он застонал – не столько от удовольствия, сколько от предвосхищения того, куда ее вопросы заведут. Повернулся на бок, оказавшись с ней лицом к лицу. Она соблазнительно подняла колено к его чреслам.

– Итак, моя графиня может присоединиться к противоположной стороне, и мы станем врагами. Это ты говоришь?

– Я всегда могу предложить тебе союз, – проворковала она, ногой чувствуя, как он обретает твердость.

– И, вероятно, на определенных условиях.

– Я устрою их под свои нужды, мой господин.

Он не отстранился, когда она, протянув руку, взялась за его естество.

– Меня так просто не подкупишь, – проговорил он, отодвигая от себя ее запястье и беря дело под свой контроль.

Она поморщилась, потому что его хватка сделала ей больно.

– Ты всегда должен быть сильнейшим из нас двоих? Неужели я не могу править хоть пару мгновений? – Она намеренно позволила глазам наполниться слезами, не отводя взгляда от него.

– Нет, Бланш, потому что тогда ты отведаешь вкус власти, а это игра, потому что ты никогда не плачешь. Ты не больше думаешь об Эдуарде и короле, чем я об отстройке хижин в деревне.

Игривость пошла на убыль. Муж ждал ее признания. Положил ее на спину, раскинув ее руки, чтобы груди выпятились и он мог, наклонившись дразнить их легчайшими прикосновениями губ. И вдруг вскинул голову.

– Иисусе благий! Эти твои слезы. Ты, часом, не беременна?

– И чья же в том вина, если и да? – осторожно ответила она.

– Твоя! Бланш, мои раны едва зажили, и мне надо распутать гадючье кодло нормандских владык, а ты думаешь, я должен обрадоваться такой новости? В другой день – быть может, но сейчас? – Он пригляделся к ней. – Ты? Скажи мне правду.