Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

Пять лет назад медсестры нашли парализованную Луизу наутро после бала. Накануне вечером ее никто не видел, но всех отвлекло другое происшествие. Вдруг на балу возник переполох – Женевьева Глез помогла одной пациентке сбежать! Мероприятие пришлось завершить раньше времени, всех умалишенных развели по дортуарам, а гостей проводили к выходу.

На рассвете санитарка за какой-то надобностью открыла дверь пустой палаты. Луиза лежала на каталке в той же позе, в которой застыла вечером, – голова запрокинута, глаза открыты, взгляд устремлен в одну точку, голые ноги раздвинуты. Она оставалась в состоянии каталепсии весь день, и никто не смог привести ее в чувство. А поздно вечером врач, проходивший через парк, увидел, как Луиза бредет по аллее, не разбирая дороги. К ее телу вернулась подвижность, все органы работали нормально, но в мозгах будто что-то сломалось. Ее отвели в дортуар, уложили на койку, и больше она не вставала – два года медсестры кормили пациентку с ложки, меняли под ней судно, протирали тело мокрой тряпицей. За все два года Луиза не произнесла ни слова. Даже Терезе, которая каждый день брала девушку за руку и заговаривала с ней так, будто ничего не произошло, не довелось услышать ее голос до самой своей смерти.

Тереза умерла тихо, во сне. Утром женщины в дортуаре собрались вокруг ее уже остывшего тела. И Луиза вдруг поднялась с койки, подошла и принялась раздавать указания насчет похорон и последних почестей. Все с удивлением слушали и смотрели, как ходит и жестикулирует девушка, которая за два года ни разу не спустила ноги с койки, ни разу не заговорила, а теперь вдруг ожила, как по волшебству. На следующий день после смерти Терезы она взяла недовязанную шаль, спицы и начала с того места, на котором Вязунья оставила работу. И вот уже три года все выпрашивают шали у Луизы. Она вяжет и раздает готовые вещи с прилежностью человека, который серьезно относится к своему ремеслу. В ее лице не осталось ничего детского, а когда она сердится, в глазах появляется безжалостное выражение. Луизу уже не жалеют, как раньше, – ее боятся.

В стороне от других умалишенных Женевьева, сидя на своей койке, сочиняет письмо. Светлые вьющиеся волосы рассыпались по плечам, укрытым широкой голубой шалью, которую ей недавно связала Луиза, как раз к зиме. Женевьева склонилась над листом бумаги, не обращая внимания на любопытных пациенток – те вертятся вокруг, стараясь разобрать, что она пишет. Здесь уже привыкли видеть ее в простом домашнем платье, как у всех остальных обитательниц дортуара, а не в халате сестры-распорядительницы. Поначалу, в первые недели, тут смотрели только на нее, без устали провожали взглядами, словно не могли поверить в ее постоянное присутствие в новом качестве. Теперь Женевьева совсем другая женщина – суровость и собранность исчезли, будто она успокоилась и внутренне расслабилась. Став умалишенной среди себе подобных, она наконец-то кажется нормальной.

Сгорбившись над листком, Женевьева обмакивает перо в маленькую чернильницу, стоящую рядом на койке, и пишет:

Париж, 1 марта 1890 г.

Милая сестрица,

за окнами белым-бело, но мы даже не можем потрогать снег – до того холодно, что нас не выпускают на улицу. В дортуаре воздух тоже ледяной, так что можешь себе представить, как тут все ждут обеденного часа, когда подают горячий суп.

Ты мне приснилась нынче ночью. Я видела тебя как наяву: твою нежную кожу, рыжие локоны, бледные губки. Ты стояла прямо передо мной и смотрела в глаза молча, но я как будто слышала твой голос. Навещай меня почаще – я так рада встречам с тобой. И я точно знаю, что сегодня ночью ты действительно была рядом.

Несколько дней назад пришло очередное послание от Эжени. Она все еще пишет заметки для «Спиритического обозрения» и непременно прислала бы мне экземпляр журнала, но знает, что здесь его у меня отберут. Благодаря своему таланту она уже прославилась в узких кругах тех, кто интересуется этой темой в Париже. Эжени старается быть осторожной и окружать себя людьми, которые не примут ее за еретичку. Если бы они знали…

Те, кто осудил Эжени и вынес приговор мне самой… они исходили из собственных предубеждений. Незыблемая вера в какую-нибудь идею всегда приводит к предрассудкам. Я ведь уже писала тебе о том, насколько легче мне стало, как только у меня появились сомнения? Да, нельзя обзаводиться твердыми убеждениями, нужно уметь сомневаться – во всем, и в самой себе тоже. Сомневаться. Мне эта мысль кажется удивительно ясной с тех пор, как я оказалась по эту сторону и сплю на одной из коек в дортуаре, который раньше наводил на меня ужас. Я не чувствую родства с женщинами, живущими здесь, вокруг меня, но теперь я их вижу – такими, какие они есть на самом деле.

Я по-прежнему хожу в церковь. Не к мессе, конечно же. Хожу туда одна, когда никого нет и пусто во всех приделах. Я не молюсь. Не уверена, что уже обрела Бога, и не знаю, случится ли это со мной однажды. Зато у меня уже есть ты. Вот что важно.

Неизвестно, скоро ли меня выпустят из Сальпетриер и выпустят ли когда-нибудь. Я сомневаюсь, что свободу нужно искать по ту сторону стен. Я была по ту сторону, провела там большую часть жизни, но никогда не чувствовала себя свободной. Надежды и устремления должны быть связаны с чем-то другим. Ожидание освобождения – пустое и невыносимое чувство.

Вокруг суетятся любопытные, стараются прочитать, что я пишу, так что пора заканчивать.

Я думаю о тебе. Возвращайся поскорее – ты знаешь, где меня найти.

Обнимаю тебя от всего сердца.

Она поднимает голову к умалишенным, окружившим ее койку:

– Я закончила письмо, тут нечего читать.

– Какая жалость!

Стайка любопытных сразу рассеивается. Женевьева опускается на корточки в проходе – между железными ножками ее койки на полу лежит чемоданчик, закрытый на замок. Повернув ключ, Женевьева тянет за ручку – в чемоданчике хранится сотня конвертов. Она пристраивает сбоку перо и чернильницу, складывает только что законченное письмо и подсовывает его в самый низ стопки. Заперев чемоданчик, заталкивает его поглубже под койку, встает и под внимательными взорами медсестер идет к окну, расправляя обеими руками голубую шаль на груди.

В парке снежный покров становится все толще. Неподвижно стоя у окна, Женевьева думает о Люксембургском саде, вспоминает, какой он зимой – безупречно белые аллеи, ледяной покой, следы в глубоком снегу…

Такая красота, что хочется сберечь ее навечно.

Кто-то трогает Женевьеву за плечо, и она с удивлением видит справа от себя Луизу.

– Ты забросила вязание?

– Приставучие тетки утомили, пусть подождут немного. – Луиза, скрестив руки на груди, разглядывает некоторое время заснеженный парк за окном и пожимает плечами: – Раньше мне это казалось красивым. Теперь я ничего не чувствую.