Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Как и Сталин, замарал он себя с головы до пят кровью, даже не кровью, а кровищей, прожив, однако, почти до ста лет. Аж до 8 ноября 1986 г.! [22] Молотов умер на 97-м году жизни.

Ну и что из того — самый надежный! Отчего не поглумиться и не постращать? Жена носилась с проектом об образовании в Крыму еврейского национального округа (татар выселили, место свободное)? И не преступление вроде, а повод есть. И для холопа это даже совсем нелишне, а тут в холопах — все, кроме «гения революции» Сталина. И позволил он запросто Сталину арестовать и засадить в тюрьму свою жену, совершенно ни в чем не повинную. И вот уж истинное умиление: сохранил к владыке и нежность и преданность. И оно понятно: сперва революция, то есть кровь, а уж после личное и вообще все прочее — достоинство, честь, правда… — это ведь все разложенческие категории. И вообще, почему не дать над собой поглумиться? Выделывает же он, Молотов, по отношению к окружающим то же самое. И вообще, мотивы подобных поступков он понимает и ценит…

Большевиками-ленинцами величали себя (сами того не подозревая, что выставляют этим своего главного вождя без одежд, в истинном виде), и возгорался над челом каждого нимб святости. Это не беда, что мокнут по самые ноздри в кровище и неправедности, это все обывательские представления — так отвечал на упреки Вячеслав Михайлович после разоблачения палачеств сталинизма и прибавлял: ту, сталинскую обстановку следует учитывать, так сказать, весь международный и внутренний узел.

Что ж, тогда учитывали… и теперь тоже…

За то и увенчаны все без исключения нимбами революционной исключительности. И над Сталиным — самый большой и серпа-стый, чисто заревный. А кто еще более имеет право на звание большевика и ленинца?..

Словом, нисколько не печалила Вячеслава Михайловича кровь, а даже более того, гордился собой, ибо следовал каждой букве святого ленинского учения. И надо сказать, пребывать в гордости мог очень долго, ибо прожил жизнь необыкновенно длинную, схоронив после Ленина и Сталина всех последующих генсеков: Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко…

А так повстречай (как автор этой книги в свое время): такой милый этот Вячеслав Михайлович, такой домашний, почти родной…

Радек же разделил участь большинства. Постоянно требовались алмазному повелителю доказательства, что он самый великий революционер и все вокруг — черви. А Радек не очень торопился в черви, вернее, торопился, но вот с Троцким сохранил отношения. В таком случае «женевская» образина беспощадно крушит кости…

«Троцкий, несомненно, был интереснейшей личностью в среде нового русского правительства, — продолжает свои наблюдения Гофман. — Это был умный, многосторонне образованный, весьма энергичный, работоспособный человек, одаренный большим ораторским талантом. Он производил впечатление человека, который знает, чего он хочет, и не останавливается ни перед чем, дабы достигнуть своей цели…» [23] А вот впечатление от встречи с Троцким английского философа Бертрана Рассела: «У него горящие глаза, военная выправка, искрящийся ум и магнетическое обаяние. Он очень симпатичен, с прекрасными вьющимися волосами, заметно, что он неотразим для женщин… Мне показалось — возможно, я и не прав, — что его тщеславие еще более велико, чем даже его любовь к власти, — это тот сорт тщеславия, который скорее можно встретить у художника или актера…» Вот таким предстал Троцкий перед генералом Гофманом.

Гофман умер в 1927 г., еще до изгнания Троцкого из Советского Союза. Впрочем, этому немецкому генералу плевать было на все узоры большевистской политики, точнее, внутрипартийной резни (не розни, а резни), поедания Сталиным всех, кто, хоть отдаленно, хоть на чуточку, мог или смел угрожать его величию первого революционера и демократа, хозяина свободной России.

В свою очередь граф Чернин пишет:

«Троцкий, несомненно, интересный, ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант [24] Молотов вспоминал в 70-х годах: «Троцкий прекрасно выступал, очень хорошая дикция… Когда прислушаешься, чувствовался еврейский акцент, но так не очень заметно. Как оратор, сильнее Бухарина. Первого класса, конечно… Сильным оратором был Бухарин. Ленин послабее…» — мне редко приходилось встречать такую быстроту и тонкость реплики, как у него, — и вместе с тем вся наглость, свойственная его расе…

Адлер рассказывал мне, что в Вене у некоего Бауэра хранится библиотека Троцкого, которой он очень дорожит. Я сказал Троцкому, что, если ему хочется, я велю доставить ее ему…»

В то время Чернин просил за некоторых, надо полагать, сиятельных австрийских военнопленных, назвав их поименно.

«Троцкий принял это к сведению… обещал навести справки; он подчеркнул, что его готовность помочь не имеет никакого отношения к вопросу о библиотеке, так как такую просьбу, как моя, уважил бы и при всяких других условиях. Получить библиотеку он хочет».

Речь тут о том самом Адлере, который пособил Ленину в начале войны с переездом в Швейцарию. Адлер уберег Ленина от заключения в концентрационный лагерь.

Троцкий сразу отменил общее столование с делегатами других стран, как было при Иоффе, — с той поры еда для советских делегатов доставлялась на квартиры; так сказать, четко проводилось классовое разграничение. Он же наложил запрет на любые внеслужебные встречи и беседы с представителями других делегаций. Уже не пооткровенничаешь, как с Иоффе, о мировой революции или там дегенератизме правителей — тема, надо признать, во все времена чрезвычайно жгучая и захватывающая.

«Вообще, у всех священный трепет перед Троцким, — рассказывает об обстановке в советской делегации Чернин. — И на заседаниях никто не смеет и рта раскрыть в его присутствии…»

Если уж граф обращает на это внимание, значит, обстановка куда как лакейская.

Этот трепет в общении с власть имущими в партии, а стало быть, и в стране не только сохраняется с героических времен Троцкого, но и еще гуще прорастает по всем направлениям: без взяток, ползания на животе, славословий и не продраться через эти заросли. Лакейство — узаконенный тип отношений в социалистическом Отечестве. И вообще вся новая, свободная Россия приучилась жить под команду больших и малых правителей. Как говорится, шапки долой! А потом толкуют о национальной, традиции. У нас, действительно, национальная традиция… драть с народа три шкуры. Тут большевики сверхнациональны.

И января 1918 г. — очередная запись графа:

«Он (Троцкий. — Ю. В.) произнес целую речь в весьма повышенном тоне и временами доходил даже до резкостей, заявив, что мы играем в фальшивую игру, что стремимся к аннексиям, прикрывая их мантией права народов на самоопределение. Он говорил, что никогда не согласится на такие претензии и готов скорее уехать, чем продолжать в таком духе…»