Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

В рассказе «Эхо в горах» Варлаам Шаламов рассказывает об Александре Антонове.

Эсер Антонов до революции имел бессрочную каторгу и более года сидел на цепи. В одном из воззваний к крестьянству Антонов писал:

«Я — старый народоволец, был на царской каторге много лет. Не чета вашим вождям Ленину и Троцкому, которые, кроме ссылки, ничего и не видели. Я был закован в кандалы…»

Не только в кандалы, но и прикован к цепи.

Кстати, Махно тоже сидел на каторге и тоже был прикован к цепи.

Александр Степанович Антонов защищал крестьянство. Крестьянство пошло за ним. Таким мужикам приклеили ярлык — кулаки, то есть враги трудового крестьянства. Но ярлык не сработал, народ не отшатнулся. Тогда движение стала подавлять Красная Армия. Давно уже в центральных губерниях России пушки своих же не вели огонь по деревням. Да и вообще, было ли такое в русской истории?..

А в 1919–1921 гг. — было…

«Сам Антонов лежал в лазарете в сыпном тифу, — пишет Шаламов, — и когда лазарет был окружен красноармейскими конниками, брат Антонова застрелил его на больничной койке и застрелился сам. Так умер Александр Антонов…»

Сейчас мы можем лишь склонить голову перед памятью народного героя. Он осмелился в эпоху всеобщего преклонения перед Лениным и ленинизмом заступиться за русское крестьянство. И наверное, понимал, что будет убит.

Мятеж был подавлен, но крестьянство не замирено. Продотряды продолжали встречать выстрелами и вилами. Вспыхивали настоящие бои. Крестьяне защищали свой хлеб от продотрядов из городов.

Лилась кровь. Сливалась в одну реку, истоки которой не только в Октябре 1917 г. Кровавой и долгой была борьба крестьян за землю, но они ее так и не получили.

А тогда крестьян замирил переход с продразверстки на продналог, то есть нэп (весна 1921 г.).

Отец моей жены, Сергей Сергеевич Костин, оказался в том огромном потоке крестьянства, названном раскулаченным, что хлынул из России в бесплодную тундру, болота тайги, на дикие, необжитые просторы востока.

В четыре утра к ним постучали и велели собраться. Какое-либо имущество брать с собой запретили — ехать в том, что на тебе. С собой — ни одной теплой вещи. Дворовую пушистую собачонку (она завыла, на беду) пристрелили.

Деда и бабушку и всех из этой партии, кому оказалось за шестьдесят пять, увезли неизвестно куда. И уж потом удалось установить: их вывезли в места, где не было ни леса, ни близких деревень — одно голое поле.

И всех бросили там.

Расчет был один: старики не сумеют вернуться, тем более зимой (а было начало февраля). Когда их высадили, снег оказался кому до пояса, кому по грудь. 80-летние, 70-летние…

Остальных повезли на Северную Двину (не всех довезли — везли очень долго, из Ульяновской области) — и там поставили на лесоповал.

Мужчины валили лес и ладили из него гробы (хорошая замена, в духе Ленина: вместо хлеба «растить» гробы; а чему удивляться — это все лишь продолжение все той же продразверстки, нащупывание трупной дороги утопии). Для кого гробы — неведомо, ведь ссыльных просто зарывали в ямы. А гробы увозили в большом количестве и трех стандартов: большие, средние и детские (в том числе и совсем крохотные). Именно эта подробность заставляет сотни раз при рассказе плакать Сергея Сергеевича — человека высоченного роста, огромной силы и светлого ума.

Их семья единственная отважилась на побег. Ссыльным объявили, чтобы сдавали детей, якобы для учебы. На самом деле детей увезли за сто пятьдесят километров, где они все и перемерли.

Семья Костиных была из четырех человек: родители и двое маленьких сыновей. План побега был обсужден, и первым ушел отец. Он сбежал с лесоповала, а семья, заранее зная о побеге, ушла не то из лагеря, не то из поселка. Отцу следовало пройти расстояние, которое отделяло лесоповал от намеченного места встречи, поэтому он и вышел раньше.

Шли 21 день. Это многие сотни километров. Их искали. Однажды облава вынудила спрятаться в огромном овраге среди колючек и непроходимых сплетений кустов. Туда пустили собак для проверки. Одна из них и наткнулась на беглецов; обнюхала детей и голоса… не подала… Собака оказалась милосердней людей.

«30 лет я слышу от папы этот рассказ, — говорит Лариса Сергеевна. — И 30 лет плачу вместе с ним и думаю: „Сколько еще такого нерассказанного, от чего волосы не просто встали бы дыбом, а выпал и… “»

И еще. Без знания «Колымских рассказов» Шаламова многое нельзя понять в нашей жизни… Это вечный набат совести.

В беспощадности и безграничности принуждения Троцкого превосходили всего лишь двое из главных большевиков — Ленин и Дзержинский. О суровой непреклонности Троцкого знали на всех фронтах Гражданской войны.

Террор — самостоятельная величина в политике Ленина. Невиданный в истории государственный террор вминал кости и плоть России в уготованное им ложе. Здесь основа ленинского провидения и побед, каждая мечена кровью и горем…

Этот зверь — насилие — становится основной движущей силой нового социалистического государства.

Доктринеры человеческих слез и страха…

В воспоминаниях фон Гинденбурга все те события найдут отражение:

«…Конечно, мы были бы очень довольны, если бы начало 1918 года ознаменовалось миром на востоке. Вместо этого из Брест-Литовска раздавались дикие агитационные речи доктринеров разрушения (большевиков. — Ю. В.). Широкие народные массы всех стран призывались этими подстрекательствами свергнуть угнетающее их иго и установить царство террора. Мир на земле должен быть обеспечен массовым убийством буржуазии. Русские парламентеры, и прежде всего Троцкий, смотрели на переговоры, которые должны были примирить сильных противников, как на средство сильнейшей агитации… Ленин и Троцкий… хотели внести разложение в наш тыл и в ряды нашего войска. Мир при таких условиях грозил стать хуже, чем перемирие…

Дело, однако, осложнилось, когда Троцкий 10 февраля отказался подписать мирный договор, объявив в то же время, что война окончена. В этом презрительном отношении Троцкого к основам международного права я мог видеть только попытку продлить неопределенное положение… Во всяком случае, положение создалось невозможное. Канцлер граф Гертлинг присоединился к взгляду верховного командования. Его Величество император решил 13 февраля, что 18-го снова должны быть начаты враждебные действия на востоке.

Проведение операций почти нигде не встретило серьезного сопротивления врага. Русское правительство признало теперь угрожающую ему опасность. 3 марта в Брест-Литовске был подписан мир…

Нечего и говорить, что переговоры с русским правительством террора очень мало соответствовали моим политическим убеждениям… я лично не верил в длительное господство террора…»