Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Так, на миг протрезвев, Россия крохотной частью своей дала отпор захватчикам…

Это доподлинная сага о чести русского офицерства и русских солдатах, способных на мужество и бесстрашие, но безнадежно отравленных ленинской агитацией и пропагандой. Оставались считанные месяцы до того, как они начнут поднимать на штыки своих офицеров и генералов.

Гниение армии, расстройство хозяйственной жизни — словом, неспособность правительства управлять страной порождает у высших генералов стремление к твердой власти. По существу, наиболее ответственные участки фронта держат лишь казаки. Они да латышские формирования еще не подвержены массовому дезертирству. С той же верностью латышские соединения послужат и революции.

12 августа 1917 г. Временное правительство созывает в Москве Государственное совещание.

Накануне совещания Корнилов скажет Верховскому [49] Верховский, Александр Иванович (1886–1941) — из дворян, в 1911 г. окончил Академию Генерального штаба. Участник русско-японской и первой мировой войн. С июля по 2 сентября 1917-го — командующий войсками Московского военного округа. Выступил против корниловского мятежа. Настаивал на выходе России из мировой войны и резком сокращении Вооруженных Сил. В 1919 г. вступил в Красную Армию. С 1921 по 1930 г. преподавал в военной академии, профессор. В 1930–1932 гг. — начальник штаба Северокавказского военного округа. Преподавал в Академии Генерального штаба. Имел звание комкора. Арестован и расстрелян. «Женевская» уродина не могла простить Александру Ивановичу ни генеральства, ни участия в правительстве Керенского. О нем читайте и в моей повести «Геометрия чувств». :

«Людей, которые приходят ко мне говорить о монархии, я гоню прочь. Новый строй государственной жизни народ определит себе сам через Учредительное собрание».

Верховский отметит в своей книге:

«Я совершенно ясно все время понимал, что в корниловском движении о монархии и речи быть не может…»

Шульгин вспоминал во Владимире после отсидки в тюрьме:

«В августовском совещании в Москве, в Большом театре, под председательством Керенского, как мне помнится, в одной ложе были генералы Алексеев, Корнилов, атаман Каледин и Деникин…»

14 августа на утреннем заседании в Большом театре выступает Корнилов.

У Верховного главнокомандующего нет уверенности, что армия способна исполнить долг по защите Отечества. Отсутствие дисциплины, убийства офицеров, повальное дезертирство, отход без боя по малейшему поводу, да еще с оставлением оружия, превращают ее в сброд.

Корнилов зачитывает телеграммы с уведомлением об очередных и столь обыденных расправах над ответственными чинами армии.

Потеряны Галиция, Буковина, отчасти Молдавия. Враг угрожает исконно русским землям, в первую очередь — южным губерниям. Враг стучится в ворота Риги. Враг добивает союзную румынскую армию. Дорога на Петроград едва ли не открыта.

Необходима строгая дисциплина. Следует незамедлительно восстановить власть и престиж корпуса офицеров.

Пусть существуют комитеты, но пусть деятельность их не выходит из круга хозяйственных и бытовых интересов солдата. Пусть остаются и комиссары, но необходимо обратить внимание на личный состав комиссариата.

Корнилов говорит о разрухе. Армия начинает голодать, такого прежде не бывало. Корнилов говорит о снижении производства на заводах, фабриках и настаивает на самых решительных мерах по оздоровлению обстановки.

«…Я верю в разум русского народа, верю в его светлое будущее» — так заканчивает он свою речь.

«…С глубокой скорбью нужно отметить, — пишет в воспоминаниях Верховский, — что на речь Корнилова откликнулась лишь правая часть залы Государственного совещания. Все демократические и армейские организации не встали даже, как это ни уродливо, чтобы его приветствовать.

Еще один грозный признак. Дабы бороться с анархией, нужна сила. Сила же теперь в руках демократических организаций, а они отказывают Корнилову в поддержке. Что же сможет он?..

Государственное совещание ничего не дало. Каждый пришел высказать свое и ушел с тем, с чем пришел. Обстоятельства требуют самоотречения массы… Керенский именно на этом требовании теряет свою популярность. Только жизнь может этому научить наш народ, едва выходящий из своей вековой темноты…»

На том же совещании генерал Каледин — атаман Войска Донского потребовал, чтобы декларация прав солдата была пересмотрена и дополнена декларацией его обязанностей. Атаман пошел значительно дальше Корнилова и потребовал объявления армии вне политики, запрета митингов и собраний с их партийной междоусобицей и склоками, недопустимыми в боевой обстановке.

«Страну может спасти от окончательной гибели только действительно твердая власть, находящаяся в опытных, умелых руках лиц, не связанных узкопартийными групповыми программами, свободных от необходимости оглядываться на всевозможные комитеты и советы, и отдающая себе ясный отчет в том, что источником суверенной государственной власти является воля всего народа, а не отдельных партий и групп…»

Генерал Алексеев свел выступление к требованию дисциплины: «Господа, и можно и должно воскресить нашу душу, оживить наш организм, заставить нас вспомнить свой долг одерживать победы и довести войну до победного конца. Это можно. Эта цель достижима. И для этого нужна, господа, прежде всего решимость Временного правительства быстро и энергично провести все меры, которые оздоровят наш пока больной организм. Прежде всего перед всем, перед интересами отдельных людей должны главенствовать польза, спасение и интересы нашей Родины. Раз зовут нас здесь к единению, раз зовут нас к тому, чтобы жертвовать всем, что у нас есть, то неужели же, господа, так трудно пожертвовать призрачным каким-то преимуществом организации на некоторое время!

Господа, порядок и дисциплина — это то, без чего не может быть армии. Не зовите дисциплину железной, не зовите ее сознательной — назовем ее истинной и прочной. Основы этой дисциплины лежат в любой армии света. В критическую минуту жизни бросьте слово о необходимости дисциплины, и за этим словом двинутся массы…»

«Те, кто был на так называемом Государственном совещании в московском Большом театре в августе 1917 года, — вспоминал Набоков, — конечно, не забыли выступлений Керенского — первого, которым началось совещание, и последнего, которым оно закончилось. На тех, кто здесь видел или слышал его впервые, он произвел удручающее впечатление. То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а было сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряженное, доведенное до последней степени желание произвести впечатление, импонировать. Во второй — заключительной — речи он, по-видимому, совершенно потерял самообладание и наговорил такой чепухи, которую пришлось тщательно вытравлять из стенограммы. До самого конца он совершенно не отдавал себе отчета в положении. За четыре-пять дней до октябрьского большевистского восстания, в одно из наших свиданий в Зимнем дворце, я его прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», — ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?» — „У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончатель-но“».