Алексей Иванов - Тени тевтонов

Рето орудовал как одержимый: скрёб и пилил слои раствора и вынимал кирпичи из кладки, словно хлеба из пода. Корявая дыра, углубляясь, наконец разверзлась сквозным проёмом, из которого пахнуло застарелой гарью: Рето пробил путь в утробу гипокауста! Сотрясаясь от лихорадочного нетерпения, Рето расширил проём, проделанный сто лет назад ещё для князя Кейстута.

Извиваясь, Рето пролез в него и очутился в чёрном чреве обогревательной печи. Внутренние стенки её заросли сажей. Можно было выскочить в каморку истопника прямо сейчас, но Рето нашарил в кромешной тьме кованую скобу — лесенку трубочистов. Хватаясь за жирные от копоти скобы, Рето пополз вверх по кирпичной кишке дымохода, протянутой сквозь тело Высокого замка.

Он вывалился из дверки уже на втором ярусе. Здесь каморка истопников находилась между огромным залом Капитула и огромным залом собора. Рето выглянул в галерею — никого! Длинная аркада обозначилась в синеве рассвета.

Рето выскочил в галерею. Одежда его была изорвана, перепачкана сажей, ржавчиной и каменной пылью, лицо — как у дьявола из пекла, руки — в крови. Рето увидел, что внизу, в клуатре, ещё погружённом в тень, ходят братья: таскают из подвалов дрова, устанавливают столб с цепями. Братья готовились сжигать ведьму. Убивать возлюбленную Рето!

По галерее Рето понёсся к порталу Золотых ворот — входу в собор. Мудрые Девы и чудовища, вырезанные в портале, не осуждали армариуса.

Над Рето с неслышным гулом взгромоздился неимоверный объём собора. Витражи в стрельчатых окнах были ещё чёрно-серебряными. В простенках тускло отсвечивали щиты с родовыми гербами — их навеки оставляли здесь братья, вступающие в Орден. В острых сужениях сводов скопился мрак.

Затаив дыхание, Рето вошёл в реликварий. У него не было времени, чтобы преклонить колени и вознести молитву. Он знал, где искать то, ради чего он влез сюда, как вор. Он приподнял крышку сундука с изображением Страстей. Старинные потиры и алавастры, завёрнутые в пелены книги, ковчежцы и свёртки… И вот он — длинный ящик без всяких украшений. Рето извлёк его и бережно открыл. На ветхом плате тихо покоился короткий древний меч с немного изъеденным клинком и простой деревянной рукоятью. Рето вынул его и повернул, рассматривая в сумраке рассвета. Священный Лигуэт. Меч Сатаны.

Исчезновение дядюшки, нападение Зигги, смерть господина фон Дитца и русская контрразведка — всё это почти раздавило её. Хельга забилась в свою полуразрушенную квартиру и не выходила на улицу. Она сидела на кровати под одеялом и опять показалась Володе диким зверёнышем, что прячется под буреломом. А голодных и потерянных зверёнышей выманивают едой.

Володя огляделся. Ни книжки, ни газеты. Управление по гражданским делам при комендатуре изъяло у немцев и газеты, и книги, и радиоприёмники, и пишущие машинки, и лодки. Тогда Володя поставил закопчённый и горячий котелок с перловкой прямо на стол. Испачкает, прожжёт — да и ладно.

— Когда ты ела по-последний раз? — спросил он. — Вчера фрау Берта приносила немного бульона…

— Это перловая каша. Ва-варёный ячмень. Наши солдаты называют его «ш-шрапнель». А полевую кухню — «моральный дух». Бе-бери ложку.

Хельга неуверенно вылезла из-под одеяла, скользнула за занавеску, брякнула там дверкой буфета и появилась с двумя тарелками и двумя ложками.

Володя наблюдал, как она ест — сдержанно и аккуратно. Стесняется? Или её так воспитали?.. Володя смотрел на её тонкие запястья, на неумытое и бледное лицо, на опущенные ресницы. И вдруг ему почудилось, что за этим немецким столом их четверо. И мама глядит нежно и грустно, ведь сына от неё уводит другая, а Светланка выжидает момент, чтобы поддразнить его…

— Те-тебя никто не обидит… Я бу-буду рядом. Так надо, — хрипло сказал Володя Хельге. — Ничего не бойся.

Володя знал, что немцы очень боятся русских. Боятся истово, до безумия. В наступлении он видел страшные дороги эвакуации: гражданское население со всей Восточной Пруссии бежало в Пиллау — к морским судам и паромам через пролив. Вдоль асфальтовых шоссе, обсаженных рядами вязов и тополей, в кюветах валялись горы брошенного имущества: груды узлов и тюков; тачки и раздавленные подводы; детские коляски, набитые вещами, и велосипеды, обвешанные сумками; затоптанные в грязь перины; разбухшие в лужах семейные фотоальбомы. Они, солдаты, шли над трупами стариков, женщин и детей. Этих несчастных немцев убил страх перед русскими. А русские не хотели им сочувствовать. Они помнили своё бегство в сорок первом — оно было ещё страшнее. И всё равно ожесточённые души солдат содрогались.

В амбаре одного фольварка Володя сам наткнулся на трёх повесившихся девушек. В городе Велау Володин взвод занял дом, и бойцы долго сидели в гостиной, дожидаясь, пока в спальне помрут старичок и старушка, муж и жена: они приняли яд. В Инстербурге пожилая школьная учительница стреляла из окна своей квартиры по русским из охотничьего ружья, пока её не убили. Немцы считали, что любые бедствия и даже смерть — это лучше, чем русские.

— По-пойдём прогуляемся, — предложил Володя Хельге.

На улице сияло весеннее солнце, зеленели уцелевшие деревья, жители и военнопленные разбирали завалы. Над грудами битого кирпича и обломков поднимались изувеченные верхние этажи, кое-где они ещё сохраняли стать и былое достоинство: карнизы, пилястры, фронтоны окон и лепные картуши. Знакомые немцы опасливо здоровались с Хельгой, и Володя почувствовал, что ей стало совсем не по себе. Её считали взятой под стражу. Обречённой.

— У те-тебя красивый город… Как мой Ленинград, только маленький…

Хельга посмотрела на Володю с недоверием. Володя щурился на солнце.

…На уроках в гимназии, по радио и в газетах им рассказывали о русских, и русские рисовались Хельге совсем другими — не такими, как этот Вольдемар. Русские, большевики — кривоногие и кривозубые азиаты, почти животные, обросшие чёрным волосом. Эти чудовища носят будёновки, живут стадами под предводительством евреев-комиссаров, жрут сырое мясо, молятся на красную звезду, рубят всех мужчин саблями и насилуют всех женщин.

И блокляйтеры, и фрау Зибель, штаммфюрер общества «Вера и красота», и даже сам дядя Грегор — все говорили, что для русских быть приобщёнными к делам великой нации, к делам немцев, — благо. Приобщённость превратит их в людей. «Восточных рабочих» на бирже продавали хозяевам фольварков, что окружали Пиллау. Продавали недорого, всего за тридцать рейхсмарок. Хельга потом иногда видела этих рабочих на заводах или в порту: они были тихие, вежливые, безликие, словно выдохшиеся. Они носили белые повязки с надписью «OST», им не разрешалось заходить в магазины, посещать кино и ездить на автобусе. Конечно, это были уже не настоящие русские.