Антуанетта Мэй - Жена Пилата, или Тайна прокуратора

Как только я начала рассказывать, что помнила, равнодушно-вежливое выражение на лице мистагога сменилось неподдельным интересом.

— Я сижу за роскошным столом для пиршеств. Наверное, в Риме. От остальных нас отгораживают тяжелые драпировки кроваво-красного цвета. Под ногами толстые ковры. Мы снова все вместе: родители, сестра и я. — Слова на мгновение застряли у меня в горле. — Все прекрасно, как в старые добрые времена. Папа обнимает маму за талию. Он дает ей серебряный кубок. Они смеются, мы все смеемся. И вдруг сон меняется. Я — снова маленькая девочка, а Марцелла — женщина. На ней белые одежды весталки, голова под покрывалом. Она забирается на обеденный стол. Во все стороны летят серебряные тарелки, блюда и цветы. Марцелла начинает танцевать. На фоне темных лепестков резко выделяются ее белые ноги. Она сбрасывает покрывало с головы, и ее вьющиеся волосы рассыпаются по плечам. Марцелла кружится в неистовом танце все быстрее и быстрее, цветы растоптаны на скатерти. В бешеном вихре поднимается выше и выше ее стола. Меня охватывает страх, и я поворачиваюсь к отцу, но его нет, и мамы тоже. Кричу Марцелле, чтобы она прекратила танец, но она не хочет или не может. Темнеет. Я не вижу сестру, но слышу, как она кричит откуда-то из тьмы: «Клавдия, Клавдия, помоги мне!» Потом я проснулась. Сердце учащенно билось. Как вы думаете, что это значит?

Мистагог сел напротив меня.

— Что я думаю, не имеет значения. А вы как считаете?

— Я не знаю. Поэтому я спрашиваю вас.

— А если бы знали?

— Но, что бы это ни значило, Марцелла далеко в Риме, а я здесь, в храме Исиды. И никогда его не покину.

— Не зарекайтесь. Мне кажется, это вы хотите танцевать на столе.

— Вот уж нет. Завтра заканчивается мое заключение. Я буду накрывать столы, а не плясать на них.

Прошло еще несколько месяцев, и я уже работала не на кухне, а в огородах. Теперь спина, плечи и ноги болели из-за того, что я целыми днями сгибалась над грядками с баклажанами и клубникой. Солнце палило нещадно, одолевали мухи, слетавшиеся на нечистоты, которыми удобряли почву. Я попросила Октавию, жрицу, отвечавшую за выращивание овощей и целебных трав, научить меня делать из них лекарства. Мне понравилось это занятие, и вскоре я устроила себе место, где приготавливала различные снадобья. Мандрагора — как успокаивающее, аконит— как болеутоляющее. Я научилась делать компрессы из кипрея при артрите, припарки из коры и листьев дуба для лечения гнойных ран. Это, наконец решила я, и есть мое призвание, в этом Исида видит мое божественное предназначение. Но все же некоторое время меня одолевали сомнения. Неужели я не способна на нечто другое, что-нибудь большее?

Мне упорно не хотелось делать любовный напиток.

— Много ли для меня было от него толку! — возразила я мистагогу, смешивая в сосуде тщательно истолченную кору иохимбе и колючую курчавку с оливковым маслом и экстрактом из цветков роз, фиалок и лилий. — Дураков надо учить.

— Подействовали ли на вас, Клавдия, мои предупреждения? — Он улыбнулся, чем весьма удивил меня, поскольку видеть его улыбающимся случалось нечасто. — Любовь — дар божий. Ее нужно беречь. А одержимость до добра не доводит.

Вот именно. Чем больше я произносила заклинания, чем чаще я прибегала к снадобьям, пытаясь завоевать любовь Пилата, тем больше я сама попадала в зависимость от него. Не я подчиняла себе Пилата, а он подчинял меня. Как глупо пытаться сломить чью-либо волю. Чего мне все это стоило? Может быть, самого Пилата. Если бы я только послушалась совета мистагога и оставила его в покое!

Мудрец пристально смотрел на меня:

— Сейчас вы освободились от своей одержимости. Так не пришла ли пора воспользоваться этой свободой?

— Зачем? Я начала новую жизнь и посвятила себя богине.

— Но вы не думаете о своем муже, Клавдия. Он клянется, что, если бы он знал о змеиной яме, он никогда бы не допустил, чтобы вы там очутились. Он любит вас и хочет, чтобы вы вернулись. Сейчас он уже — трибун [11] Трибун — название некоторых должностных лиц в Древнем Риме. . Вы знали это? Каждую неделю он появляется здесь, раздает милостыню и спрашивает о вас. Он пожертвовал храму целое состояние.

Я в изумлении посмотрела на мистагога:

— Не может быть! Уже больше года я не произношу никаких заклинаний и не пользуюсь никакими зельями.

— Неужели так трудно поверить, что человек вас любит, как вы его, что нет надобности прибегать к вмешательству свыше?

Слова мистагога не развеяли мои сомнения, и, почувствовав это, он добавил:

— Ваш муж видит в вас много такого, о чем вы сами даже не догадываетесь.

— Что бы он ни видел или ни думал, что видит во мне, он скоро разглядит в ком-нибудь еще. Это вопрос времени.

— Допустим, — согласился мистагог. — Но разве это так важно? Он всегда будет возвращаться к вам. Теперь вы — женщина, а не романтичная девушка. Перед Исидой у вас есть долг.

— Вы правы. Находиться здесь.

Святой человек покачал головой:

— Год назад вы обещали повиноваться мне. Так вот, я приказываю вам: отправляйтесь домой, Клавдия.

Дом семьи Пилатов на Авентинском холме в Риме, окруженный пышными садами, украшенный величественными колоннами и мраморными барельефами, имел старинный, патрицианский вид. Мой свекор весьма преуспел в торговле колесницами, и кто знает, в чем еще. Сейчас, после его смерти, солидная часть оставленного им наследства вместе с домом досталась нам.

«Разлюбезные лары, — мысленно обращалась я к духам-покровителям, когда входила в дом, — примите меня в лоно семьи. Я никому не причиню зла. Я положу цветы к вашему алтарю и зажгу огонь Весты. Развейте тревогу в моем сердце. Пожалуйте мне терпения и мира».

Не отступавший от меня ни на шаг Пилат спросил:

— Ну как? Тебе нравится?

Я внимательно осмотрела все вокруг: и мозаичный пол, и фрески на стенах, и мраморный потолок.

— Что здесь может не нравиться? — спросила я, проходя через атриум.

Роскошный дом с множеством комнат в плане представлял прямоугольник. Встретившая нас рабыня поклонилась и дала мне свечу. Я опустилась на колени перед большим каменным алтарем рядом с очагом. На алтаре находились посмертные маски членов семьи, в том числе моих родителей.

Я разожгла огонь в очаге, подумав, сколько женщин делали то же самое здесь до меня. Веста, Веста, Веста. Я принимала тебя на веру, пока мне самой не пришлось позаботиться об огне в собственном очаге. Теперь я знаю, что это ты объединяешь нас. Империя — это семья, а ты служишь напоминанием, что она священна.