Антуанетта Мэй - Жена Пилата, или Тайна прокуратора

— Отец? С ним что-то случилось? Да?

— Боюсь, что так. Тиберий обвинил его в предательстве и подверг домашнему аресту до начала суда. Всем известно, что ожидают от него.

— Самоубийства? — Из-за спазма в горле я едва произнесла это слово.— А мама? — Я глубоко вдохнула, уже зная, что он скажет.

— Она решила умереть с ним.

— Что мне сделать, Клавдия? Скажи мне. Я хочу тебе помочь, — услышала я голос Пилата будто во сне. — Давай поедем домой.

— Домой? — Я посмотрела на него. — Ты хочешь отвезти меня домой? Если где-нибудь в мире у меня есть дом, то не с тобой.

Я оттолкнула его руку и отвернулась, в растерянности глядя по сторонам. Мой дом был с матерью и отцом, но сейчас их не стало. Они навсегда потеряны для меня. Как жить без них? Куда деваться? Что мне делать?

— О чем ты говоришь? — Пилат сердито сверкнул глазами. — Твои родители умерли. Твой единственный дом — со мной.

Он снова схватил меня, но я так резко рванулась, что в руке у него остался лоскут моей столы.

Сразу за пристанью я заметила видавшую виды колесницу. Возница, неотесанный парень, околачивался поодаль. К нам подошел Плутоний, пытаясь привлечь внимание Пилата. Когда мой муж нетерпеливо повернулся к нему, я побежала к колеснице и забралась в нее.

— Я заплачу больше, чем кто бы то ни было, — торопливо бросила я. Парень окинул меня взглядом с ног до головы. — Пожалуйста, — попросила я, открывая сумочку на поясе. — Сколько хочешь. Отвези меня... — Я замялась в нерешительности. Пилат с сердитым видом направлялся ко мне. — Трогай! — крикнула я. — Увези меня отсюда.

Пилат кинулся вперед и схватил поводья.

— Стой! — заорал он. В шлеме с плюмажем и алом плаще вид у него был грозный.

— Не слушай его, — взмолилась я. — Я заплачу золотом.

Возница посмотрел на Пилата, потом на меня. Он выхватил поводья и стегнул лошадей кнутом. Они рванули так, что я чуть не свалилась с ног.

— Куда везти?

Действительно, куда? Ясно куда! Есть единственное идеальное место.

Я напрягла ноги, крепко обхватила колесничего за талию, стараясь не обращать внимания на исходивший от него запах, на жирные волосы, иногда хлеставшие меня по лицу. Мы пронеслись через портовый район, мимо портиков и аркад, рынков и бань и оказались в самом центре Антиохии, где колесница остановилась. Во всем великолепии перед нами возвышался храм Исиды.

— На колесницах сюда запрещено подъезжать. Вам это известно? — сказал возничий.

— Да, я знаю. Вот, возьми все. — Я отдала ему сумочку. — Считай это даром Исиды, к которой ты меня привез.

Он помог мне сойти и замер на секунду, глядя на храм.

— Начинаете новую жизнь? Да поможет вам Фортуна.

Я с удивлением посмотрела на него.

— Ты уже помог мне. Спасибо.

Я повернулась и взбежала по широкой мраморной лестнице в страхе, что Пилат гонится за мной по пятам.

Храм жил своей повседневной жизнью. Отовсюду появлялись верующие — кто в египетских юбках, кто в римских тогах, кто в греческих туниках. Жрецы и жрицы в белых одеяниях провожали меня недоверчивыми взглядами, когда я вбежала во внутренний двор. Кто-то из них, видимо, позвал мистагога, потому что он стоял у большой статуи Исиды, будто дожидаясь меня.

Я упала перед ним на колени и взмолилась, глотая слезы:

— Возьмите меня к себе. Моих родителей не стало. Брак, к которому я так стремилась, распался. Осталась только Исида. Вы должны принять меня послушницей.

Мистагог поднял меня с колен.

— Вы изменились, — сказал он, отодвинув с моего лица растрепанные волосы. — Я вижу, на вас обрушилось большое несчастье. Я также вижу, что Исида вернулась в ваше сердце. Вам необходимо продолжать искать ее истину, медитировать и молиться. А жить в храме — нет, это не для вас.

— Дайте мне шанс, и я докажу, что вы не правы.

Мистагог посмотрел на меня с едва уловимой улыбкой на губах.

— Вы не имеете никакого представления о том, чего просите. Вы по дому не выполняете никаких обязанностей. И едва ли задумываетесь о них. Здесь вам пришлось бы служить другим. Я сомневаюсь, хватит ли у вас для этого сил.

— Если другие послушницы справляются со своими обязанностями, то и.я смогу.

— Большинство из них — вольноотпущенники или найденыши. Редко женщина вашего положения служит в храме.

— Тогда я готова стать исключением. Я буду делать все, что вы скажете.

— Вы говорите — все? Вы обещаете?

— Да. Обращайтесь со мной как с обычной послушницей.

Мистагог с сомнением покачал головой, но потом согласился.

Он буквально понял мои слова и распорядился, чтобы мне не давали поблажек. Сейчас, когда мне не прислуживала рабыня — я никогда не стала бы обрекать Рахиль на затворничество вместе со мной, — приходилось учиться делать самой то, что всегда для меня делали другие. Такое простое дело, как самой одеваться, поначалу казалось немыслимым. Загадкой для меня служило, как подбирать длину одежды, как драпировать и закреплять ее на теле. Предстояло постичь премудрость надевания палы так, чтобы она ниспадала ровными складками и была правильно затянутой под грудью. Я никогда раньше не прикасалась к своим волосам. Чтобы сделать мне прическу, Рахили требовалось потратить на это не один час. Отчаявшись справиться с непокорными локонами, я стала укладывать их в пучок.

Флавия, служительница, отвечавшая за чистоту в туалетах, оказалась моей первой наставницей. Удивленно посмотрев на мистагога, она повела меня в мраморное здание по соседству с банями. Я пригнула голову, зажала нос и вошла.

— Конечно, что и говорить, — объясняла она, — все мы сюда наведываемся по нескольку раз в день. Одним словом, часто. Делаем необходимое и быстро уходим. — Она подобрала запачканную кровью тряпицу и бросила ее в плетеную корзину. — Но некоторые из нас неаккуратны и оставляют грязь после себя.

К своему удивлению, я обнаружила, что жрицы были менее чистоплотны, чем жрецы, — мне приходилось убирать и тот и другой туалеты. И, как я ни старалась, они никогда не оставались чистыми продолжительное время.

— Что может быть общего между мытьем туалетов и Исидой? — спросила новая послушница, работавшая со мной.

— В любом случае это почетно, — объяснила нам Флавия. — В чем бы ни заключался наш долг, мы исполняем его во имя богини.

Под впечатлением того, что со мной случилось, мне было не до философии. Если я о чем-то и думала, то только о лежавших на мне обязанностях. Иногда я смотрела на свои сломанные ногти и вспоминала маму. «Худшее приходит и уходит в свое время», — любила она повторять. Порученная черная работа отнимала все силы. Руки и плечи постоянно болели, колени были в ссадинах. Вечером я приходила в свою крошечную келью и лила слезы, вспоминая родителей.