Говард Фаст - Дорога свободы

«Да, как совершенно справедливо указал депутат от Джорджии, я всего лишь несколько лет тому назад был рабом. А теперь я, свободный человек, отвечаю ему здесь, в законодательном собрании Соединенных Штатов. Это и есть Новый завет Америки — мой американский Новый завет. Мне незачем предаваться патриотическим излияниям. Тот факт, что я стою здесь, лучше характеризует мою страну, чем самые пышные славословия, когда-либо произнесенные или написанные».

Эту речь Джеф видел перепечатанной в шотландских журналах; член английского парламента зачитал ее в палате общин; во французской палате депутатов вокруг нее развернулась трехчасовая жаркая полемика; а в Германии, Венгрии подпольные рабочие организации переводили ее, печатали на листовках и распространяли в тысячах экземпляров.

Сейчас, глядя на Гидеона, Джеф испытывал смешанное чувство жалости, гордости и любви; он жаждал сблизиться с ним, понять его и быть им понятым; и все же себя он сознавал как нечто несходное с ним и отдельное от него, как человека другой формации, который уже опередил Гидеона, оставил его позади.

— Конечно, я выслушаю тебя, — сказал он. — Что я сделаю, это будет видно после, но выслушать тебя я готов.

— Я возвращаюсь в Карвел, — сказал Гидеон, — потому что все мое там. Все, что я есть, все, чем я был и стал, все это дано мне моим народом. Я вышел из народа, и у него я черпал силу. Я это понял не сразу; у меня есть способности, у меня есть дар речи, я учился, разговаривал с людьми, впитывал новое; и все же нет во мне ничего, чего нет в любом человеке из народа. Я хочу вернуться к своим, потому что там мне будет хорошо, там я буду счастлив, а человеку, Джеф, свойственно искать счастья, в малых ли вещах или в больших.

Но ты другое дело. Ты долго жил вдали от нас. Ты учился, приобрел специальность; сейчас ты врач. А врач, как хорошая книга: ее ценность превышает тот труд, который был в нее вложен. Я — это только то, что в меня вложено народом; ты — нечто большее. У меня нет другого применения, как быть его голосом; а у тебя есть. Какие бы тяжелые времена ни настали, я знаю, в час нужды народ найдет других Гидеонов Джексонов. Но с тобой иначе. Сегодня я сказал президенту Гранту, что много лет пройдет, прежде чем повторится такой случай — чтобы негр мог разговаривать с президентом. В этом я твердо убежден. И так же твердо я убежден в том, что еще долгие годы у нас будет очень мало негров с таким образованием, как у тебя. Оставайся здесь; жить можешь в этом доме. Здесь тоже найдется кого лечить. А брать тебя в Карвел было бы непростительным расточительством.

Гидеон кончил говорить, и некоторое время они с Джефом сидели молча. Джеф вытряс пепел из трубки, снова набил ее, достал щипцами уголек и положил его сверху на мягкий, душистый табак. Гидеон налил себе вина. Наконец, оглядев комнату, Джеф проговорил: — Уютно здесь. И тепло. И книги есть интересные — хорошо бы почитать.

Гидеон кивнул.

— С книгами ведь всегда так, — продолжал Джеф, — смотришь на них и думаешь — почитаю завтра, когда будет время. Сегодня времени почему-то никогда не бывает.

— Здесь у тебя будет время, — сказал Гидеон.

— Скажи мне, — начал Джеф. — Если события развернутся так, как ты думаешь, вы будете бороться?

— Не знаю.

— Марк писал мне, что, когда у вас кто-нибудь заболевает, вы зовете старого доктора Лида. А он — когда приходит, а когда и нет.

— Обычно все-таки приходит.

— Теперь уж не будет приходить, — сказал Джеф. — Если все, что ты говорил, правда — он приходить не будет. — Джеф встал, подошел к окну и протер запотевшее стекло.

— Все еще снег, — сказал он. — Мне сейчас самому странно, что я так давно не был дома. Жил в разных местах, но нигде мне не нравилось. Что, Алленби никогда не показывал тебе моих писем, что я ему посылал для Эллен? Он их читал ей вслух.

Гидеон покачал головой.

— Старик умер в прошлом месяце. Я думал, ты знаешь.

— Нет, я не знал, — сказал Джеф. — Я еду с тобой, отец.

Все, что Гидеон делал в эти последние дни своего пребывания в Вашингтоне, представляло собой компромисс между уверенностью, что он уезжает навсегда, и смутной надеждой еще вернуться к весенней сессии. Иногда он начинал думать, что, пожалуй, Джеф прав, что не может все вдруг лопнуть, словно взорвавшаяся бомба. В доме он все оставил как было и поручил матушке Джоун убирать его и держать в порядке. Он присутствовал на заседании комитета Конгресса и поймал себя на том, что с жаром обсуждает законопроект о земельных правах железнодорожных компаний. Так уж устроен человек! Он делал все, как всегда: одевался, ел, брился, спал. И в один прекрасный день, вскоре после приезда Джефа, секретарь доложил ему, что его желает видеть сенатор Стефан Холмс.

— Скажите сенатору Холмсу, — ответил Гидеон, — что у меня нет ни минуты свободной. Ha-днях я уезжаю из Вашингтона и никого не принимаю.

Секретарь вернулся и сказал, что сенатор Холмс настаивает.

— Хорошо, — кивнул Гидеон. — Просите. — Холмс вошел. Гидеон не встал и не подал ему руки. Усмехаясь, Холмс пригладил ворс на своей шляпе, аккуратно снял пальто, положил трость и перчатки на уголок стола, за которым сидел Гидеон, и уселся сам.

— Что вам нужно? — спросил Гидеон.

— Мне нужно поговорить с вами, Гидеон. Я хотел этого свидания, потому что мы с вами оба цивилизованные люди, потому что на этой основе, я уверен, мы можем договориться, потому что в этом мире, переполненном глупцами, идиотами, ничтожными людьми и ничтожными умишками, пожалуй, только мы двое способны посмотреть правде в глаза, спокойно ее обсудить и найти почву для примирения.

— Вы сами этому верите? — спросил Гидеон, глядя на этого стройного, изящного человека, сидевшего перед ним в непринужденной позе, одетого с безупречным вкусом, невозмутимо спокойного. Годы не положили ни единой морщинки на его гладкую, шелковистую, чуть желтоватую кожу; худое, аскетическое лицо попрежнему было непроницаемо и вместе с тем выразительно; неуловимым движением отвечая на каждое слово, нa каждую интонацию Гидеона. Без сомнения, это был продукт цивилизации; и в каком-то смысле, это был прямой человек, наредкость прямой среди своих криводушных единомышленников. И, однако, в эту минуту Гидеон чувствовал к нему отвращение, какого не чувствовал ни к одному живому существу, — отвращение, гадливость, ненависть; Гидеон Джексон, который всю свою жизнь, в бытность рабом и в бытность свободным человеком, избегал ненависти, который всегда старался понять, что делает одного человека добрым, а другого злым, одного кротким, а другого жестоким, который даже под плетью еще доискивался причин, логики, истины, который сражался и стрелял без личной ненависти к тем, против кого он сражался и в кого стрелял, — этот человек, Гидеон Джексон, без сожаления, без колебания убил бы Стефана Холмса и никогда бы не мучился раскаянием. И теперь, глядя на него, он повторил: — Вы сами этому верите?