Борис Шелепов - Их было трое

— Любопытно, какую же сторону держит мой дорогой мичман?

— Гм… В душе я тоже бунтовщик, ненавижу висельников из полиции. Но… я офицер русского флота, что налагает обязанности…

— Декабристы тоже были русскими офицерами! — с жаром возразил Хетагуров.

— Да, ты, пожалуй, кое в чем сойдешься с моим папа, — задумчиво сказал мичман. — Только знаешь, Костя… Он любит помечтать о свободе и высших идеалах, лежа на оттоманке после обеда с икрой и ликерами. Ты же — по глазам тебя вижу — в Рылеевы метишь.

Коста подумал: «Не такой уж он простак, каким кажется с первого взгляда». А вслух произнес:

— Куда мне! Я только непризнанный художник…

— Э, брат, Шевченко тоже был когда-то непризнанным художником и учеником академии, а угодил-таки на десятилетие в киргизские степи.

— О, Шевченко!

— Да, брат. Я вот, признаться, стихами не увлекаюсь, но музыку люблю. И веришь ли, прочитал в отцовской библиотеке Шевченко — и услышал дивную музыку его милой Украины…

Коста проговорил задумчиво:

— Самобытный талант, вышедший из народной поэзии. Вот в чем, мой мичман, таится вся сила и прелесть Тарасовой «музыки». Хотя он был великим страдальцем — завидую ему, его доброй славе.

— А знаешь, о чем я сейчас думаю, Коста?

— О чем, дорогой?

— Ты далеко пойдешь, вернее, поедешь, если департамент полиции по достоинству оценит твои порывы… — Помолчав, добавил: — Если не в Сибирь, то на Украину. Клянусь честью!

— Почему же — на Украину?

— Ну, на Кавказ-то тебя не сошлют — там ведь твоя родина…

Переглянулись, рассмеялись.

Извозчик с окладистой бородой, тот самый, что привозил приятелей на выставку, невольно слушая их беседу, неодобрительно качал головой.

— На пятую линию! — крикнул мичман и тихо Хетагурову: — Обедаем у нас. Оля будет дома.

Знакомство с семьей Ранцовых внесло освежающую струю в однообразную студенческую жизнь Хетагурова. Перед встречей с Владимиром Коста жил уединенно. Занятия в классе гипсовых голов, посещение лекций, академической библиотеки, работа над картиной в воскресные дни от восхода до заката, упоительные часы перечитывания Пушкина, Лермонтова, Некрасова — вот и весь круг занятий, если не считать нескольких часов, потраченных на стихотворные «эскизы» поэмы «Чердак», навеянной мыслями о студенческой мансарде и своем житье-бытье.

Хетагуров сторонился шумных компаний студентов-земляков, особенно тех, кто вел беззаботную жизнь петербургских денди. Общество юнкера Тамура Кубатиева, происходившего из знатной фамилии дигорских баделят [6] Привилегированное сословие в западной Осетии, претендовавшее на льготы, которыми пользовались русские дворяне. , было тягостным. Коста не мог без неприязни смотреть на самодовольного, блистательного лоботряса, гордившегося своим ястребиным профилем и тонкой талией, и удивлялся, как тот успевал учиться в военном училище. Особенно несносными становились попытки Тамура «помянуть доброй старинной песней своих славных предков». Багровый от вина, он орал под мычание друзей песню баделят «о тех великих временах, когда стонала земля под копытами осетинских всадников — от моря и до моря…»

— Вот какими были наши славные предки, — кричал юнкер, оборвав песню на полуслове.

— А не они ли Рим спасли? — не скрывая ехидства, спрашивал Хетагуров. Но Тамур Кубатиев, не поняв намека на известную крыловскую басню, которой, видимо, не знал совсем, отвечал:

— В тебе, Коста, нет ничего святого! Пустой ты человек, если не уважаешь своих предков, о могуществе которых говорит хотя бы то, что они имели по несколько наложниц из числа добытых в боях рабынь…

В таких случаях Андукапар, не давая Коста вступить в спор, тихо говорил ему: «Не спорь с дураком».

Хетагурову приходилось сторониться многих знакомых из-за нехватки денег. Тот же Тамур мог в любую минуту попрекнуть его куском фыдчина [7] Фыдчин (осет.) — пирог с мясом, национальное блюдо осетин. или бокалом вина, купленным на «родовые», кубатиевские деньги.

Земляки-студенты наперебой приглашали Хетагурова в гости, земляческие вечеринки никак не удавались без него. Коста читал свои стихи, пел юмористические куплеты под гитару и лихо исполнял «танец джигита» под гиканье и дружные хлопки земляков.

Но Хетагуров стеснялся ездить в гости, потому что сам не мог пригласить к себе. Да какие там приемы гостей, иногда просто не на что было жить! Из станицы Баталпашинской в канцелярию академии с большим опозданием приходила стипендия. Последнее время Коста уже не заходил после занятий в кухмистерскую, где можно было заказать тридцатикопеечный обед. Все чаще ограничивался двумя фунтами черного хлеба за три копейки. Чай и сахар учтены в плате за квартиру и аккуратно подавались к столу заботливой Анной Никитичной.

Но Коста не унывал. Ведь и у юного Репина жизнь складывалась не лучше — та же мансарда, тот же черный хлеб. Коста слышал, как однажды в галерее Товарищества передвижных выставок о Репине рассказывал академист Врубель…

Все чаще обращался Коста в думах своих к образу великого кобзаря Украины, много раз перечитывал «Гайдамаков».

Порой живописец Коста спорил с поэтом Коста. Иногда певец и художник шагали рядом по трудному пути жизни. Путь проходил на берегу хмурой Невы, по безбрежным полям России, по горным ущельям Осетии. Далеко в горах затерялся родной аул Нар, там сердце Коста. Несколько раз представлялась ему одна и та же картина. Приходит в тихую мансарду железногрудый нарт [8] Нарты — мифические предки осетин, богатыри. Батрадз, говорит: «Пой так, как пели обо мне убеленные сединой, с лицами, почерневшими от суровых горных ветров, фандыристы-сказители. Вспомни про свою кормилицу Чендзе Хетагурову, что заменила тебе рано умершую мать. Чендзе пела тебе песни бедной, но прекрасной родины. Услышь в этих песнях чудные трели Ацамаза [9] Ацамаз — герой осетинского нартского эпоса; играл на волшебной свирели. , испей у источника мудрости нартов — сам возьмешь в руки вещий фандыр, станешь народным певцом…»

Мнилось, что так говорил сказочный Батрадз, и мечты будущего поэта улетали к призрачно-далеким горным вершинам, к дымным саклям аула Нар.

С похорон знаменитого гравера Иордана шли тихо, группами.

Уже прогремели по мостовой экипажи аристократов. Сопровождаемый нарядом кавалергардов проплыл в коляске с вензелями царской фамилии великий князь Владимир Александрович — президент Академии художеств. Некоторые академисты и даже преподаватели подобострастно сняли головные уборы. Хетагуров усмехнулся:

— Жалкие холопы!

Остановившийся рядом с ним плюгавый чиновник (с которым уже была встреча на выставке картины Вильгельма) услышал.