Константин Масальский - Стрельцы [сборник]

Верст за полтораста от Москвы, в одной из принадлежавших патриарху деревень, имя которой, к сожалению, не сохранилось в наших летописях, жил в конце семнадцатого столетия, во время царствования Петра Великого, вдовый крестьянин Архип Иванов. Он имел трех сыновей. Двое из них были парни умные, а третий... глупец, скажет иной читатель, вспомнив известное всей России сказание о Емеле-дурачке, — и очень ошибется. Хотя младшего сына и звали Емельяном, но он вовсе не походил на своего знаменитого тезку. Братья его в молодых еще летах умерли, и у старика Архипа осталось в жизни одно утешение: его младший сын, да и с тем бедняк жил в разлуке; ибо сроду не бывал в городе, выезжая из деревни только по праздничным дням в ближнее село Стояново за обедню; Емельян же, промышляя себе хлеб извозом, жил постоянно в Москве. Там завел он обширное знакомство и до того просветился, что даже выучился кое-как грамоте, которую считал прежде чародейством. К просвещению его немало способствовали разговоры со служками Заиконоспасского монастыря, куда он часто возил по найму с рынка разные припасы для Славяно-греко-латинской академии, которая в этом монастыре помещалась.

Накопив изрядную сумму денег, поехал он в апреле 1695 года в деревню, повидаться с отцом. Приезд его чрезвычайно обрадовал старика, и он целые два дня расспрашивал сына про его житье-бытье в Москве. На третий день пономарь села Стоянова звал к себе Архипа с сыном отобедать и отпраздновать его именины. Надев праздничные кафтаны, сели они в телегу и поехали на званый обед.

Пономарь встретил приезжих за воротами своей избы, которая уже была наполнена гостями.

— Здорово, Архип Иваныч! — закричал он. —Я уже вас совсем отчаял; думал, что не будете.

— Как не быть, Савва Потапыч! Ведь ты один раз в году именинник! — отвечал Архип. — Возьми-ка, отец наш, гостинец. Не прогневайся!

— Напрасно, Архип Иваныч, напрасно! К чему этак убытчиться! — говорил пономарь, принимая с видимым удовольствием из рук крестьянина небольшой мешок пшеницы и взваливая его на спину. — Милости просим в избу. Мы только вас и поджидали.

Убрав полученный подарок в чулан, пономарь Савва явился к гостям, которых было в избе около дюжины, и начал усаживать всех за стол. Мы не опишем блюд, приготовленных дочерью пономаря Анютою, из опасения возбудить не вовремя аппетит наших читателей, особенно если они читают эту повесть задолго до обеда; не станем также считать, сколько кружек пива и вина было выпито за столом и во сколько поклонов пономарю обошлась всякая выпитая кружка. Довольно сказать, что с половины обеда заболел у хозяина затылок, и с лица его лил пот, будто в самый жаркий день июля, между тем как лица гостей его только что раскраснелись.

— Да что ж ты, Анна Савишна, ничего хмельного не выкушаешь? — сказал пожилой крестьянин в синем кафтане и красной рубашке, сидевший напротив дочери пономаря. — Хлебни хоть пивца и потешь гостей.

— Благодарствую! — отвечала Анюта. — Мне вода всего больше нравится.

— И мне также! — прибавил Емельян; налил из кувшина кружку воды и выпил ее, примолвив: — За здравие всех красных девушек!

— Неча сказать, умел чем за их здравие выпить! — заметил насмешливо пожилой крестьянин, который был родом из Ярославля, ремеслом плотник, а по прозванию Филимон Пантелеич.

— Водою ума не пропьешь, оттого я и люблю ее. Про меня, не бойсь, не скажут добрые люди: было ремесло, да хмелем заросло!

— Вишь ты что! — отвечал Филимон. — Не бойсь, ремесло у меня не зарастет прежде твоего. Топор мой как жар горит; нет на нем ни единой ржавчинки; а у тебя, я чай, на поле крапива да лебеда.

— Нет-ста, любезный, метил ты в ворону, да попал в корову. Я не землепашец, а есть у меня посильно-место лошадок. На них я добрых людей катаю, товары и всякую всячину перевожу. Случалось и пьяных с улицы поднимать, да домой отвозить. Авось и тебе когда-нибудь услужим.

— Да что ж ты в самом деле ко мне привязался! Что за нахал такой! — закричал плотник. — Не хочется мне только смущать честной беседы — прикусил бы ты у меня язычок!

— И, полно вам, гости дорогие, ссориться! — возгласил хозяин. — Кто меня любит, тот помирится. Худой мир лучше доброй брани!

— Мировая так мировая! — сказал Емельян. — Не взыщи, Филимон Пантелеич! На брань слово купится.

— Ради хозяина и я от миру не прочь! — отвечал плотник.

В старину русский народ на празднествах весьма склонен был к быстрым переходам от дружелюбия к ссоре и от ссоры к миру. Иногда и бояре за праздничным столом ссорились и тут же мирились. Они любили

Наблюдатель нравов и ныне может заметить эту черту характера в простом народе на каждом гуляньи или общественном празднике. Как часто случается видеть двух земляков, выходящих из питейного дома, которые, пошатываясь, сначала обнимаются и целуются, потом вдруг начинают спорить и браниться, потом, поправив рукавицы, приятели подчивают друг друга кулаками, и, наконец, опять возвращаются туда, откуда вышли, чтобы праздновать мировую.

Но не одна эта черта характера была причиною ссоры, начавшейся между Емельяном и Филимоном. Против них за столом сидела дочь пономаря Анюта, молодая девушка, славившаяся по селу красотою. Обоим она приглянулась, да так, что оба решились к ней свататься. В то же время каждый из них заметил своего соперника. От этого и произошло у них мгновенно в душе неприязненное друг ко другу расположение. Можно ли после этого утверждать справедливость беспрестанно повторяемого изречения: любовь слепа? Напротив, должно согласиться, что у любви самые зоркие глаза; оттого влюбленный Емельян в Филимоне, а влюбленный Филимон в Емельяне тотчас увидели соперника, между тем как пономарь и прочие невлюбленные гости никак не могли понять причины их ссоры, хотя и глядели на них во все глаза.

После обеда все легли отдохнуть, по обычаю тогдашних времен, который произошел, вероятно, оттого, что многие из предков наших после стола принуждены были бы лечь и против обычая. Подкрепив силы сном, хозяин и все гости вышли за ворота. Один из последних вытащил из сапога рожок, другой взял балалайку. Анюта и несколько ее подруг из сельских девушек взялись за руки и составили круг. Запели песню «Не будите меня, молоду!». Когда дошло до того места, где в песне поется: «Одна девка весела, во кругу плясать пошла», Анюта по приказанию отца подбоченилась и, потупив свои прекрасные глаза в землю, восхитила пляскою всех гостей пономаря Саввы. Когда пропели: «Сама пляшет, рукой машет, пастушка к себе манит», — то она начала манить к себе своего отца.

— Что ты, дочка! — сказал пономарь Савва, который, мимоходом сказать, был хром. — Куда мне плясать с тобою! Поди-ка, Емельян Архипыч, покружись с нею. Ты, я чаю, мастер!