Константин Масальский - Стрельцы [сборник]

дергали за веревку, привязанную к корме. В то же время открывалось на дне несколько отверстий для погружения судна в воду. Держа эту веревку в руке, Филимон приветствовал пришедших зрителей восклицанием: «Милости просим! добро пожаловать!» — и поправил гордо над головой шапку, увидев, что и Анюта с подругами находится в числе зрителей и зрительниц его подвига.

— Ну, Филимон Пантелеич, начинай! — сказал пономарь. — Попробуй свой корабль-нырок.

— Не хочешь ли, Савва Потапыч, сесть в кораблик? — спросил Филимон. — Я его так смастерил, что и под водой в нем душно не будет.

— Нет, Филимон Пантелеич, благодарствую! Я никогда не любил и по воде ездить, а то под водою — оборони Господи!

— Да не бойся: я ответчик, если утонешь.

— Не угодно ль кому сесть, дорогие гости? — спросил пономарь. — Кораблик, кажись, знатный!

Все молчали.

— Я бы и сам сел, да мне надобно веревку держать, — продолжал Филимон. — Ну, да если охотника нет, так я корабль без народу под воду пущу.

Все устремили глаза на Филимона и его лодку. Он потянул веревку; круглые дощечки захлопнули трубки с обоих боков его судна, и оно начало тихо погружаться в воду.

Раздались восклицания:

— Этакие чудеса!

— Господи, твоя воля!

— Вот уж одна верхушка только видна!

— Ну вот уж и весь кораблик ушел в воду.

Филимон с довольным видом, свернув в несколько колец конец веревки, за которую держал свой корабль, забросил и ее в воду.

— Зачем ты это веревку-то кинул? — спросил пономарь.

— Да чтоб вы не подумали, когда мой кораблик выплывет, что я его вытащил.

Прошло около часа. Терпение зрителей начинало истощаться.

— Ну что ж, скоро ли? — стали спрашивать Филимона.

— Сейчас, подождите маленько!

Чем более проходило времени, тем более возрастали радость в сердце Емельяна и смущение в сердце Филимона. Не так ли и в важных делах одно и то же событие производит в сердцах людей совершенно противоположные чувства, смотря по личным их выгодам.

— Смотри-ка, смотри! Кажись, выплывает! — закричал один из гостей.

Все устремили глаза на озеро, но увидели только на водной поверхности расходившийся круг, происшедший, вероятно, от всплывшей наверх и встрепенувшейся рыбы.

Емельяна при этом восклицании облило холодом, а Филимон почувствовал жар в лице от радости. Вместе с тем, как круг на воде расходился и исчезал, слабели страх одного и радость другого.

Наконец зрители вышли из терпения.

— Да что ж, долго ли ждать? — начали говорить некоторые. — Скоро уж солнышко закатится, а как смеркнется, так здесь оставаться неловко.

— А почему так? — спросил Филимон.

— Да разве ты не знаешь, что в этом озере водятся водяные? — сказал пономарь.

— Водяные? Правда ли, полно?

— Истинно так.

— Ну так я не дивлюсь, что мой кораблик не выплывает. Еще бы он выплыл, если водяной на дне держит!

— Оно похоже на то! — заметил один из гостей вполголоса, с некоторым страхом поглядывая на озеро. — Вьявь ли мне показалось или померещилось — не знаю! Только видел я, что над твоим корабликом, как он стал опускаться, порхнул воробей — не воробей, а что-то черное с крылышками. Кажись, оно из воды выскочило, да и село в кораблик.

— И ждать нечего: он уж там, видно, поселился — наше место свято! — сказал Филимон. — Лучше нам до беды поскорей отсюда убраться!

Все встревожились, кроме Емельяна, и, крестясь, поспешили удалиться от озера.

— Теперь по рукам, что ли, Савва Потапыч? — спросил пономаря шепотом нетерпеливый Емельян.

— Дай пораздумать, Емельян Архипыч; да надо и у дочки спросить: люб ли ты ей? Кажись, такого жениха, как ты, она не обракует.

— Что, что? Какого жениха? — вскричал Филимон, который неприметно к ним приблизился и вслушался в их разговор. — Разве добрые люди перебивают чужих невест? А где же слово-то твое, Савва Потапыч? Не дав слова, крепись, а дав, держись! Это нечестно!

— Что ты его напрасно коришь! Савва Потапыч не давал тебе слова, — сказал Емельян вспыльчиво.

— Не с тобой говорят! — возразил сердито Филимон. — Смотри, Савва Потапыч, не спокайся! Я сделаю другое суденышко, ударю челом царю и своего тестя выведу в люди!

— Да чем ты выведешь? — вскричал Емельян. — У царя-то много своих корабликов; этим его не удивишь. Я сам, не хуже тебя, своего тестя в люди выведу.

— Полно, пустая голова! Где тебе со мной тягаться! — воскликнул Филимон. — Не слушай его, Савва Потапыч!

— Да уж коли на то пошло, — продолжал Емельян, разгорячась, — так я такое диво выдумаю, что вся Москва ахнет, а батюшка-царь меня за выдумку пожалует. Будешь у меня как раз дьячком в дворцовой церкви, Савва Потапыч, коли тебе этого только хочется. По рукам, что ли? Отдаешь за меня Анну Савишну?

— Не бывать этому! Не слушай его, Савва Потапыч. Лучше меня подержись.

Пономарь, приведенный их спором в недоумение, поглядывал то на того, то на другого и не мог ни слова вымолвить, сбираясь с мыслями. Оба жениха казались ему равных достоинств. Обещание обоих достать ему место дьячка в дворцовой церкви сильно расшевелило его честолюбие и вскружило ему голову.

— Полно вам спорить, добрые молодцы! — сказал он наконец. — Вы меня совсем с толку сбили! Да и куда мы зашли — Господи, твоя воля! Не леший ли нас обошел! Все мои гости идут к избе, а мы в сторону, в поле протесали. Истинно, головы на плечах не слышу!

— Кому ж ты даешь слово? — продолжал Емельян. — Со мной, что ль, по рукам?

— Эй, подержись меня, Савва Потапыч! Не слушай этого краснобая — обманет!

— Ах, Господи! что за напасть! — воскликнул пономарь. — Дайте мне одуматься! Вас и сам царь Соломон не рассудит. Ну вот вам последнее мое слово: тот мне будет зять, кто диво выдумает и батюшку-царя потешит.

— Ладно, по рукам! — вскричали Емельян и Филимон.

— По рукам! — повторил пономарь, подав прежде одному, а потом другому руку.

Два жениха схватили под руки будущего их тестя и поспешно повели к избе, где гости давно уже его дожидались. На лице его ясно изображались усталость и рассеянность, и он, шагая изо всей силы, забыл даже напомнить своим нареченным зятьям, что он хром и что ему трудно идти так скоро. «Дворцовая церковь! Два жениха! экая притча!» — пробормотал он про себя и вошел в избу.

Емельян, возвратясь с отцом в деревню, не спал целую ночь и все ломал голову: какое бы диво ему выдумать, чтобы обратить на себя внимание царя. Наконец, на рассвете, пришла ему мысль. Он так ей обрадовался, что вскочил со скамейки, на которой лежал, и тотчас начал закладывать свою лошадь в телегу, чтобы ехать в Москву. Простясь с отцом, он отправился в дорогу и прибыл через несколько дней в столицу.

— Не знаешь ли, земляк, — спросил он первого попавшегося ему навстречу прохожего, — где теперь батюшка-царь? Чай, в Кремле?