Константин Масальский - Стрельцы [сборник]

Окольничий донес ему о своих распоряжениях.

— Наделал ты дела! — сказал князь. — Как же можно выдавать из государевой казны деньги без указа? А ты чего смотрел? Для чего не сказал ты Федоту Ильичу, что это дело не в порядке? — продолжал князь, обратясь к дьяку.

— Я хотел было доложить его милости об этом, да он изволил мне сказать: делай, что велят.

Федот Ильич, сильно встревоженный, предложил князю послать за Емельяном и взять у него деньги назад.

— Нет, это не годится. Лучше завтра я выпрошу указ у государя царя Иоанна Алексеевича: он, верно, посмеется и велит деньги отпустить.

Бедный Федот Ильич не спал целую ночь от беспокойства.

На другой день князь сказал ему, что царя рассмешила просьба крестьянина, что он приказал деньги оставить у Емельяна и донести ему, полетит ли он или нет.

— Однако ж надобно будет, — прибавил князь, желая напугать Федота Ильича, — выданные деньги взыскать с тебя, если челобитчик не полетит.

— Как с меня! За что, князь? — воскликнул испуганный Федот Ильич, который был столько же скуп, сколько рассеян.

— Так велено!

Федот Ильич в течение двух недель не знал покоя ни днем, ни ночью, и ежедневно, выезжая из приказа, отправлялся к Емельяну, чтобы с приставленным сторожем наблюдать за его работой.

Наконец, он донес князю, что крылья готовы.

— Да из чего он их сделал? — спросил князь.

— Из слюды. Он головой ручается, что полетит. Я велел устроить на Красной площади подмостки. Челобитчик со сторожем там уж нас дожидаются.

— Хорошо! Пойдем посмотрим, как он полетит.

Федот Ильич посадил князя в свою карету и повез его на площадь. Народ, глядя на подмостки, подумал сначала, что кому-нибудь хотят рубить голову, но когда увидел на них крестьянина с привязанными к рукам его огромными крыльями, то со всех сторон сбежался на площадь в бесчисленном множестве. Князь и Федот Ильич принуждены были выйти из кареты и с большим трудом добрались до подмостков.

— Ну что, готовы твои крылья? — спросил Троекуров.

— Готовы, боярин, — отвечал Емельян.

— Лети же проворнее! — сказал Федот Ильич, ужасаясь мысли, что ему придется заплатить осьмнадцать рублей в казну.

Емельян, перекрестясь, начал размахивать крыльями, несколько раз прискакивал и опять опускался на подмостки.

Вся площадь захохотала, кроме двух человек, а именно: Емельяна и Федота Ильича. Первого бросило в пот от усталости, а другого — от страха.

— Да что ж ты не летишь, окаянный! — закричал он с досадой.

— Крылья-то сделал я больно тяжелы. Я сделаю другие, полегче.

— И на тех так же высоко полетишь! — сказал Троекуров.

— Почему знать, князь? Надобно испытать, — подхватил Федот Ильич. — А из чего ты сделаешь другие крылья? — спросил он Емельяна.

— Надобно сделать их из ирши!

— А что это такое — ирша?

— Да тонкая-претонкая баранья шкурка.

— Позволь, князь, ему испытать, — продолжал Федот Ильич. — Мне сдается, что на иршеных крыльях он непременно полетит.

— Хорошо, пусть испытает. Только на новые крылья ты дай ему нужные деньги.

— А во сколько, любезный, они обойдутся? — спросил окольничий Емельяна.

— Да рублей в пять, не больше.

— Что так дорого?

— Дешевле нельзя, боярин.

— Ну, нечего делать, если нельзя. Дам я тебе пять рублей, только смотри ж у меня: полети непременно! — продолжал Федот Ильич со вздохом, утешаясь мыслию, что тягостная пятирублевая жертва спасет его от взыскания еще более тягостного.

По приказанию князя Емельян сошел с подмостков и едва-едва мог продраться сквозь толпу до своего жилища. Все смотрели на него, как на чудо; иные над ним подшучивали, другие приставали к нему с расспросами. Федот Ильич очищал ему дорогу, разгонял любопытных и проводил его до самых ворот постоялого двора.

Через две недели поспели и другие крылья. Емельян явился опять на подмостках. По убеждению Федота Ильича, князь Гроекуров решился вместе с ним посмотреть на второй полет крестьянина-журавля. На Красной площади собралось народу еще более, нежели в первый раз.

Федот Ильич, волнуемый страхом и надеждою, совсем растерялся и говорил в рассеянности такую нескладицу, что Троекуров не мог удержаться от смеха.

— Это умора, да и только, если он опять не полетит, — бормотал Федот Ильич, улыбаясь принужденно и с заботливым видом поглядывая на Емельяна. — Впрочем, если ты, князь, на себя не надеешься, то я, по крайней мере, полечу.

— Как, разве и ты лететь сбираешься, да еще и со мной вместе?

— Тьфу ты, пропасть! Это забавно! Мне показалось, что и нам с тобой, князь, придется лететь. С чего это пришло мне в голову! Однако ж, любезный! эй, любезный! чего ж ты дожидаешься? Лети! — закричал он Емельяну.

Тот замахал крыльями. Долго махал, но ни с места!

— Маши сильнее, не ленись! — кричал Федот Ильич, утирая платком пот с лица. — Левым-то крылом махни хорошенько.

Наконец Емельян, утомясь, опустил крылья. Громкий смех поднялся на площади.

— Не робей, любезный, маши сильнее! — кричал Федот Ильич.

— Нет, боярин, дело не ладно! Совсем я из сил выбился.

— Ах ты, окаянный! Лети, говорят! Ведь крылья-то с прежними двадцать три рубля стоят, разбойник!

— Не могу, боярин, воля твоя, хоть голову срежь!

Федот Ильич был в отчаянии и едва устоял на ногах, вообразив, что он, бросив в печь пять рублей, должен заплатить в казну еще осьмнадцать. По приказанию его сторож взял Емельяна за ворот и повел в приказ при громком хохоте народа. Князь, возвращаясь домой, смеялся почти всю дорогу, а Федот Ильич чуть не плакал и до самого своего дома шел, беспрестанно браня Емельяна.

На другой день князь Троекуров занемог, и Федот Ильич заступил его место в Стрелецком приказе. Он прежде всего позаботился распорядиться о немедленной продаже всего имения Емельяна для возмещения в казну выданных ему денег. Дьяк советовал Федоту Ильичу не спешить и дождаться выздоровления князя, но окольничий ничего не хотел слушать. И лошади, и телеги, и праздничный кафтан бедного воздухоплавателя были проданы, и его отпустили из приказа с одним только изношенным тулупом и с строгим подтверждением, чтобы он впредь летать по-журавлиному не осмеливался.

— Пропала моя головушка! — сказал бедняк про себя с глубоким вздохом, выходя из приказа. — Уж, видно, так мне на роду написано! Не видать уж мне до гробовой доски ни отца, ни невесты моей! Как я им теперь на глаза покажусь этаким нищим! Ох, горе, горе! Было у меня добро, да сплыло! Одна только копеечка в мошне от всего осталась!

В горестных размышлениях шел он прямо по улице, потупив глаза в землю, и неожиданно поравнялся с Отдаточным двором, где в старину русский народ обыкновенно топил горе и кручину.

Емельян вынул из мошны свою последнюю копейку и пошел к воротам Отдаточного двора.