Константин Масальский - Стрельцы [сборник]

Весть о взятии Азова и приготовлявшемся торжестве привлекла в Москву множество жителей из окрестных городов и деревень. В числе этих пришельцев находились отец Емельяна, пономарь Савва с дочерью и плотник Филимон, жених и кораблестроитель.

— Скажи, пожалуйста, Савва Потапыч, что это за воин и что за мужик с палицею у ворот стоят? — спросил Архип пономаря, указывая на Марса и Геркулеса.

— Один, должен быть, богатырь Еруслан Лазаревич, а другой — богатырь же Илья Муромец, который тридцать лет сиднем сидел; а под ногами их бусурманская нехристь валяется. Они ее в грязь втоптали. А вот видишь ли два столба-то по обеим сторонам ворот? На одном написано: «В похвалу воинов морских», а на другом: «В похвалу воинов полевых». Если Господь сохранил твоего сына, то и ему похвала этим столбом воздается.

— Ох, Савва Потапыч, сердце что-то вещает недоброе: вряд ли сын воротится!

— И, полно, Архип Иваныч, вперед нечего кручиниться. Пойдем-ка, лучше, посмотрим на мосту картины. Тьфу ты, пропасть, какая теснота! Вряд ли нам туда продраться. Попробуем, однако ж.

С большим трудом протеснились они на мост.

— Вот, вишь ты, Архип Иваныч! — продолжал пономарь, указывая на картину, изображавшую приступ к Азову. —Я тебе растолкую, что на картинах написано. Это, вишь ты, наши с бусурманами дерутся на суше; а вот на другой картине, так бусурманы с нашими дерутся на море.

— А кто это на звере-то сидит?

— Это, должен быть, сам сатана — наше место свято!

— Какой сатана! — сказал стоявший подле пономаря молодой человек, вероятно, ученик Заиконоспасской академии. — Это Нептун, языческий бог морей.

— Вот еще вздумал меня учить! Что за топтун такой, да еще и бог морей. Вишь, он сидит на звере, а в руках-то вилы да лопата. Какой тебе бог морей! Тут и моря нет под ним, а тьма кромешная. Я тебе говорю, что это сатана.

— Да разве ты не видишь надписи? Прочти-ка, если умеешь.

— Если умеешь! Не чванься, любезный, не хуже тебя грамоту разбираем.

Пономарь начал читать надпись.

— Слово есть — се, иже — и, аз земля ерв — аз...

— Да не трудись разбирать-то, я тебе без складов прочту, — сказал молодой человек. — «Се и аз поздравляю взятием Азова и вам покоряюсь» . Как же можно, чтобы сатана поздравлял русское войско со взятием Азова?

— А почему ж и не так? — возразил пономарь. — Он ведь бусурманской стороны держится; а как наша взяла, то делать-то ему и нечего: поневоле пришлось поздравить и покориться.

— Грешно было бы русскому войску принять такое поздравление.

— Да ведь наши-то и не принимают. Вишь, все спинами к нему оборотились. Пусть его себе поздравляет, его никто и не слушает, окаянного!

— Очищайте мост! — закричали алеши. — Скоро войска пойдут.

Вместе с толпою народа наши рассматриватели картин сошли с моста и стали на стороне близ триумфальных ворот. Стрельцы вытянулись от ворот в два ряда и составили род улицы, по которой следовало начаться шествию.

Сначала появились девятнадцать конюхов. Один из них вел лошадь, на седле которой утвержден был палаш. За ними ехал в карете бывший наставник Петра Великого думный дьяк Никита Моисеевич Зотов [325], державший щит с золотою цепью и украшенную бриллиантами саблю, поднесенные в дар гетманом Мазепою [326]. За каретою следовали царские певчие. Потом вели шесть верховых лошадей в богатом уборе. Вслед за тем ехали в карете боярин Федор Алексеевич Шеин и кравчий Кирилл Алексеевич Нарышкин [327]. За ними следовала карета Нарышкина, четыре нарядных коляски и четырнадцать богато убранных лошадей. Наконец появилась триумфальная колесница, запряженная шестью серыми лошадями. Она имела вид раковины, блистала позолотою и была украшена тритонами и дельфинами. На ней сидел генерал-адмирал Лефор в белом мундире, обшитом серебряными газами. За ним несли его флаг и следовали морские солдаты, матросы, инженеры, артиллеристы и другие военные чины из иностранцев.

Стрельцы, мимо которых проезжала колесница, стреляли в честь адмирала из ружей.

— Не изволит ли ваша милость знать, кто это на золотой телеге-то едет? — спросил пономарь Савва стоявшего подле него купца с седою бородой.

— Это Франц Яковлевич Лефор, начальник морской силы.

— Вот оно что! А из каких он? Чай, из немцев?

— Говорят, что он францужанин, да все едино! Голланец ли, францужанин ли — все тот же немец. Все они говорят по-своему, а по-нашему не умеют.

— Да как же он царю-то служит?

— Этот давно уж к нам приехал и научился говорить по-нашему. Царь его изволит очень жаловать. Поэтому видно, что он человек хороший. Уж батюшка-царь, Петр Алексеич, не бойсь, не полюбит человека худого. А все-таки жаль, что он немец!

— А почему так, Илья Иваныч? — спросил молодой купец.

— Поживи с мое, так и узнаешь почему! Насмотрелся я на этих иноземцев! Франц Яковлич особь-статья. Про него, заморского сокола, нельзя худа молвить. Нет, а я говорю про мелких пташек, которых к нам налетели целые стаи из-за моря. Ведь нашего брата в грязь топчут! Мы-де и неучи, мы-де и плуты, мы-де и пьяницы. Наш хлеб едят, да нас же позорят! Дают глупому холст, а он говорит толст! Зазнались они больно! Коли худо у нас, на Руси, так не милости к нам просим.

— Да они, Илья Иваныч, затем сюда едут, чтобы нас уму-разуму учить.

— Разве вашу братью, безбородых! — сказал старик, поглаживая свою седую бороду. — Нет, приятель, нас, стариков, учить нечего! Подавай мне любого немца: я его в день пять раз проведу, а он мне еще спасибо скажет! Где немчину с русскими тягаться, не глупее мы их!

— Нет, Илья Иваныч, они смышленее нас, надобно правду сказать; все они люди грамотные, учились разным наукам. Теперь еще с ними мудрено нам, людям темным, тягаться. Конечно, как и мы в науках и разных заморских хитростях понатореем, так им авось не уступим, только теперь...

— Да ты, брат, я вижу, где-то набрался немецкого духу. Верно, и табак уж покуриваешь, и черные книги читаешь. Смотри, любезный, не попадись нечистому в лапы. До греха недолго! Уж ничего не видя, ты земляков своих выдаешь и хвалишь заморских нехристей. Якшайся с ними побольше — научат они тебя уму-разуму! Ты этак скоро и совсем нашу матушку, святую Русь, разлюбишь.

— Нет, Илья Иваныч, не бывать этому! Напрасно ты на меня нападаешь! Греха нет добру и у иноземцев учиться.

— Ладно, ладно, учись, будет из тебя прок!

Между тем Лефорт приблизился к триумфальным воротам. Колесница остановилась, и на самой вершине ворот явился человек, наряженный гением, с слуховою трубою в полторы сажени длиною. Он навел эту трубу, как пушку, прямо на адмирала и вместо картечи осыпал его похвалами в следующих стихах: