Константин Масальский - Стрельцы [сборник]

— Да вот этого.

— Возьми-ка, родной. Царь пожаловал тебе рублевик на дорогу. Тебя он к отцу послал?

Емельян кивнул вместо ответа головою, потому что не мог ни слова выговорить; взял рублевик, поцеловал его и заплакал.

— Что, брат! — воскликнул капрал, ударив Емельяна по плечу. — Каков наш царь-то? Дай ему, Господи, много лет здравствовать! Уж за то и мы его, ребята, потешим! Возьмем Азов, хоть чертей в него посади турской солтан вместо бусурманов! Наливайте-ка себе стаканы, ребята! Ладно! Да и гостю-то налейте. Подымай стакан! За мной, разом! За здравие Его Царского Величества! Ура!

— Ура! — закричали солдаты и осушили стаканы.

На другой день вскоре после рассвета Емельян отправился в дорогу. На третьи сутки приблизился он к деревне, где жил отец его. Сердце Емельяна забилось сильнее, и он не вдруг решился подойти к избе, к которой прежде пускался вскачь на своем любимом гнедке, когда приезжал из Москвы к отцу в гости. Тяжело вздохнув, наконец постучался он в калитку. Пономарь Савва был в это время в гостях у старика Архипа и сбирался уже ехать домой.

— И так прощенья просим, Архип Иваныч! — говорил пономарь, целуясь с отцом Емельяна. — Ей-Богу, я бы еще подождал и не стал бы тебя огорчать, да сам ты посуди: за что ж я упущу хорошего жениха? Он уж кораблик совсем почти сготовил. По всему видно, что сын твой раздумал жениться. Ты-таки ничего о нем до сих пор не слыхал?

— Ни слуху ни духу, Савва Потапыч! — отвечал старик, вздыхая. — Уж иногда приходит мне в ум... Чу! никак кто-то стучит в ворота? Уж не он ли пришел, мой голубчик?

Между тем Емельян перелез через ворота и вошел в избу.

— Сын мой любезный! — закричал старик, бросаясь к нему на шею. После первого движения радости Архип отошел от сына и, осмотрев его с головы до ног, с ужасом спросил:

— Что на тебе за наряд? Уж не в солдаты ли ты попал, мое дитятко?

— Видно, так мне было на роду написано, родимый батюшка! Скоро уйду я в поход, и пришел я проститься с тобой да просить твоего родительского благословения.

Емельян бросился к отцу в ноги.

— Ах, Господи, горе какое! — воскликнул старик, сплеснув руками. — Да как ты это, сын мой любезный, попал в солдаты?

Емельян рассказал свое приключение в Москве.

— Ах, горе, горе! — повторял старик, утирая слезы. — Недаром у меня сердце ныло! Либо ты положишь свои косточки на чужой стороне, либо я не дождусь тебя. Нет, нам уж не увидеться с тобой на белом свете. Простимся, дитятко!

Старик прижал к своей груди голову сына и горько заплакал.

— Вздумалось же тебе, дитятко, летать по-журавлиному! — продолжал он, всхлипывая. — Погубил ты свою головушку!

— Не отчаивайся, родимый батюшка! сам царь изволил говорить со мною, велел просить твоего благословения, без того-де в полк меня не примет, и сказал: «За Богом молитва, а за царем служба не пропадают!»

— Его Царское величество говорить изволил с тобою? — сказал пономарь, взявшись за бороду. — Господи, твоя воля!

— И пожаловал мне рублевик на дорогу.

Старик Архип, вдруг перестав плакать, подошел к полке, на которой стояли иконы, взял образ Николая Чудотворца и благословил сына.

— Молись Богу, дитятко, и служи батюшке-царю верой и правдой: Господь не оставит тебя!

Они крепко обнялись.

Неизвестно, растрогало ли пономаря положение Емельяна или же возродилась в нем надежда определиться при дворцовой церкви по ходатайству будущего зятя, уже удостоившегося говорить с царем при самом вступлении в службу; только он вдруг, оборотясь к Архипу, сказал:

— Дай Господи, чтобы сын твой скорее из похода воротился: тогда как раз и свадьбу сыграем, коли он не раздумает.

— Да разве ты, Савва Потапыч, уж не хочешь выдать дочку замуж за другого жениха? Бог весть, когда сын-то из похода вернется? Не долго ли тебе ждать будет?

— Подождем, дело не к спеху! Дочке-то моей и семнадцати лет нет: еще не состареется. Притом, и то сказать, что она про другого жениха и слышать не хочет. Пытал я и бранить ее, и стращать, и уговаривать — плачет, да и только. Сын твой, вишь, больно ей приглянулся. Однако ж пора мне домой; уж ночь на дворе. Прощения просим, Архип Иваныч! Простимся, Емельян Архипыч! Чай, мы уж не увидимся с тобой перед походом. Дай, Господи, тебе скорей возвратиться живу и здорову, да выслужить царскую милость. Прощения просим!

Пономарь обнял Емельяна и поцеловался с ним три раза. Емельян начал также сбираться в дорогу.

— Да разве ты, родимый, не ночуешь у меня?

— Нельзя, батюшка — царь отпустил меня на срок. Боюсь опоздать. Теперь же надо в дорогу пуститься.

— Хоть бы одну ночку еще ночевал ты у меня!.. Ну да делать нечего! И завтра мне не легче будет с тобой расстаться!

Старик подошел к своему сундуку, вынул оттуда все свое богатство — мошну, наполненную медными деньгами — и отдал сыну.

— Прости, дитятко! Благослови тебя, Господи! — продолжал он дрожащим голосом, всхлипывая.

— Прости, прости, родимый батюшка! — воскликнул Емельян, бросаясь в объятия отца.

Долго они обнимались, не говоря ни слова, и слезы катились у обоих из глаз.

Пономарь, глядя на них, вздыхал из глубины сердца и гладил рукою свою бороду.

— Да не через наше ли село тебе путь лежит? — спросил он Емельяна.

Тот кивнул головою в знак утвердительного ответа.

— Так я тебя довезу до села; у меня ведь телега здесь.

— Благодарствую!

С пономарем вышел Емельян за ворота и сел в телегу. Старик Архип еще раз обнял сына.

— Ну, матушка! — закричал пономарь, стегнув лошадь.

Она поскакала, и колеса телеги подняли пыль по дороге. Долго еще старик Архип стоял у ворот и смотрел на удалявшегося сына, который издали ему кланялся. Наконец телега скрылась за лесистым пригорком. Архип все еще не отходил от ворот и слушал постепенно слабевший топот лошади, покуда этот однообразный звук, казавшийся ему прощальным голосом сына, не исчез в отдалении.

Прошло около девяти месяцев и наступил сентябрь. Тридцатого числа народ толпился на московских площадях и улицах, в особенности же у Всесвятского Каменного моста, с которого Петр Великий сел с войском на суда, отправляясь в первый азовский поход. При входе на мост возвышались триумфальные ворота. На одной стороне их стоял Марс на подножии с мечом в правой руке и со щитом — в левой; у ног его лежали татарский мурза и два скованные татарина. На другой стороне ворот, на таком же подножии, поставлен был Геркулес, державший в руках палицу и оливковую ветвь; у ног его лежал азовский паша и два турка в цепях. Ворота были украшены коврами из парчи с золотыми кистями, шелковыми обоями, литаврами, оружием и знаменами; наверху сидел двуглавый орел, увенчанный тремя коронами; под сводом ворот висел венец из лавровых ветвей. Сверх того на них были изображены суда, приплывшие к Азову, и начертана надпись: «Бог с нами, никто же на ны!» С правой и с левой стороны ворот возвышались две пирамиды, увитые зелеными ветвями. На одной было написано: «В похвалу храбрых воев полевых!» ; на другой: «В похвалу храбрых воев морских!» От этих пирамид вдоль моста стояли огромные живописные картины, украшенные вместо рам лаврами. На одной изображалось сражение с татарами и приступ к Азову; на другой — морское сражение и Нептун с трезубцем и веслом на морском чудовище. Перилы моста покрыты были персидскими коврами. В разных местах города и около триумфальных ворот стояли ряды стрельцов, не бывших в походе, с ружьями и пушками.