Ксения Васильева - Импульсивный роман

Вышла замуж Антонина Алексеевна за соседа. В кабинет покойного Аннетиного мужа поселился тихий парень из деревни, в которую Антонина ездила менять свадебное платье. Сначала устроился в уком сторожем, потом бегал там уже с этажа на этаж с бумажками, а вскоре, на общей кухне, вдруг сказал всем, что поступил на рабфак и будет инженером. Антонина удивилась до невозможности и впервые его о чем-то спросила заинтересованно. И увидела, что парень покраснел и продолжает краснеть и краснеть. И она расспрашивала его, потому что в действительности заинтересовалась, как можно так быстро стать инженером, и потому что видела, что он краснеет от ее вопросов, от того, видимо, что ОНА задавала эти вопросы. Ей тускло, где-то глубоко внутри, захотелось тоже стать инженером и выйти замуж за инженера, но она понимала, что это невозможно из-за множества причин, главное — из-за мамочки, которую теперь она должна кормить и за которой всю жизнь теперь обязана ухаживать.

С тех пор с соседом они частенько вечерами разговаривали. Разговоры их состояли главным образом в том, что сосед читал какой-нибудь учебник и что-нибудь разъяснял Антонине, которая быстро все схватывала, и радовалась этому, и розовела при этом, и если и не становилась хорошенькой, то соседу начинала таковой казаться. Она до сих пор носила старые платьица с белыми воротничками и косу заворачивала наверху, с лентой. Это восхищало соседа, и восхищало еще то, что эта девушка не занимается глупостями, а содержит мать и так же, как и он, интересуется учебниками и серьезными книгами. И он сделал ей предложение, будучи человеком обстоятельным, и сказал, что поженятся они после окончания им института. Антонина замерла и так, немо, выслушала предложение. А потом убежала к мамочке и все ей рассказала. Мамочка оскорбилась, что парень неизвестно откуда смеет предлагать Томасе руку и сердце, да еще и не зайти к ней, Зинаиде Андреевне, засвидетельствовать почтение. Может быть, Антонина и не сразу бы согласилась выйти за Трофима, но тут, разозлившись на мамочку, которая ничем довольна не была, заявила, что выйдет замуж и что Трофим самый для нее лучший вариант при ее-то данных. Тут совсем испортились у них отношения, и Зинаида Андреевна так себя вела, будто всегда была одна, Антонину не замечала (теперь она как будто забыла, что дочь свою сама же называла Томасой. Антониной стала Томаса). Трофим закончил рабфак и еще курсы усовершенствования и стал инженером, или, как тогда говорили, итээром, но жениться не торопился, прошло уже несколько лет, и он насмотрелся на разных девчат, и понял, что Антонина с бантом в косе и белым воротничком не большой клад. Но отказаться от слова посовестился, был он парень скромный, да и жили они с Антониной в его уже комнате, так что у Зинаиды Андреевны организовалась своя, которую она захламила так, что Антонина, убирая там раз в неделю, чуть не зубами грызла зашарканный пол и залитые чаем подоконники. При этом с мамочкой они ссорились. Зинаида Андреевна, раскладывая пасьянс, холодно говорила: можешь не прибирать у меня, мне одолжений не нужно. Томаса срывалась и кричала, что делает это не для нее, а ради своего мужа, Трофима, чтобы не считал ее грязнулей. Соседи — иждивенцы — прислушивались и говорили: барыня с дочкой снова собачатся. И жалели Трофима — такому парню злыдня досталась. Антонина устала жить рядом с Зинаидой Андреевной, которая день ото дня становилась все сварливее и презрительнее. Когда Трофима назначили в другой город, Антонина сначала ехать отказалась, и Трофим поддержал ее, подумав мельком, что, может, это и к лучшему. Однако положительную роль в Антонининой судьбе сыграла Зинаида Андреевна, которую уже и Антонина стала считать не совсем нормальной. Зинаида Андреевна — вечером, когда Антонина зашла к ней по обычаю сказать спокойной ночи — вдруг вместо всегдашнего гордого кивка и прохладного прикосновения ко лбу дочери краем губ, сказала:

— Сядь, дружочек мой, посиди. Мы так редко говорим теперь с тобой.

— Ну что ты, мамочка, довольно часто… — ответила Антонина, памятуя их ссоры, за которыми забывались мирные краткие беседы, очень редкие, действительно. Но Зинаида Андреевна не обиделась, а, усмехнувшись, продолжила:

— Если бы жив был папочка, как бы нам хорошо жилось. — Она сказала это не грустно и с тоской, а мечтательно, как бы отойдя ото всего уже на многие, многие годы, а прошло всего-то каких-нибудь шесть-семь лет.

— Он бы что-нибудь придумал, я знаю. И новые власти оценили бы его. У твоего отца была золотая голова, для больших дел.

Антонина молчала в изумлении. Мать говорила разумно, разумнее, чем когда-либо раньше. Неужели она так всегда думала? Почему же при жизни Юлиуса никогда так не говорила, не вселяла в него уверенность, а наоборот, старалась его во всем развенчать?

Сама Антонина вообще об этом не размышляла. Раньше просто по воспитанию и привычке не обсуждать родителей (что смела Эвангелина, и вот что с ней получилось), а после смерти отца совсем редко вспоминала его. Потому и удивил ее этот разговор, начавшийся с Юлиуса, а с него уже никакой разговор начаться не мог.

Зинаида Андреевна увидела в глазах дочери удивление (как она смогла увидеть своими обесцветившимися глазами и от этого, казалось, лишившимися разума, ибо разум есмь цвет?) и сказала с еще большей уверенностью:

— Он был человек необыкновенный, и вы (она так и сказала — вы) должны его, как дочери, помнить. Какой он был для вас хороший, как он всех любил и как тепло нам было с ним. — Зинаида Андреевна закурила, затянулась и, как показалось Антонине, высокомерно продолжила: — Можете не молиться о его душе. Она там, где нам с вами не бывать. Из-за нашей злобы, недоброты и мелкой хитрости. За него не надо молиться. Впрочем, вы и не будете. Ты будешь жить со своим Трофимом. Эва еще с кем-нибудь. С Машиным.

Антонина понемногу пришла в себя. Ей снова стало казаться, что мамочка в ненормальности. Уж очень яростно требовала мамочка не молиться за Юлиуса и говорила об Эве так, будто та сидела рядом или по крайней мере вышла ненадолго вместе со своим мужем Машиным. Антонину удивило и самоуничижение мамочки, ведь она сказала «мы», когда говорила о злобе и прочих пороках. Обвиняя не только дочерей, но и саму себя.

Зинаида Андреевна зорко всмотрелась в нее.

— Мы необычайно мелочны, Тоня, — снова повторила она. — И меня пугает, что вы, молодежь, еще мелочнее нас. Она остановилась, ожидая от дочери возражений, но та молчала, внезапно захотев выслушать все, что скажет сегодня мать, — почему-то стало интересно. — Наше поколение было романтичным, наивным и непрактичным. Глупенькое поколение. — Зинаида Андреевна выпустила длинную струю дыма изо рта и молча проследила за ней.