Ксения Васильева - Импульсивный роман

Антонина чувствовала, что курение доставляет Зинаиде Андреевне неслыханное, неизведанное и ни с чем не сравнимое наслаждение. Так сказала как-то и сама Зинаида Андреевна.

— Глупенькое, но лучше, чище, хотя и в нас были и мелочь, и гадость. Вы умны, но как же вы мелочны, хитры и продажны.

Антонина наконец взорвалась:

— Ты говоришь бог знает что, мама! Я продажная?

Зинаида Андреевна хитро из-за дыма выглянула на дочь.

— Я не о тебе. Я о вас.

И засмеялась, балуясь, выпуская дымные кольца в воздух.

— Но все это не суть важно, дружочек мой, — сказала она ласково, как и начинала разговор. — Не в этом дело. Мне хочется, чтобы и ты, и Эва были счастливы.

…Когда же это кончится, думала Антонина, изнемогая уже от потусторонней и полной бессмыслицы беседы. Как тяжко стало с матерью…

— Я позвала тебя, дружочек мой, чтобы сказать тебе, что я отпускаю тебя с твоим Тишей (Антонина звала Трофима — Тима, но Зинаида Андреевна упорно — Тиша. А Тиша — это Тихон, что не раз раздраженно объясняла Антонина, но мамочка говорила, куря папироску: ах, не все ли равно, Тонечка).

Антонина насторожилась, потому что из пустой болтовни разговор превращался во что-то более определенное, хотя мамочке теперь нельзя было доверять. Даже варку супа.

— Я отпускаю тебя, дорогая моя девочка. Поезжайте со своим Тишей (Тиша! Это уже было как издевательство!). Я не хочу лишать тебя семейного счастья. Ты некрасива, и тебе трудно будет найти такую блестящую партию, какую сделала Эва (Зинаида Андреевна была уверена, что Эва в Петрограде, и только ждала сообщения от Аннеты, чтобы знать, в каких высших сферах вращается ее старшая). Ты не должна упускать шанс.

Антонина вспыхнула, потому что начались личные оскорбления, да еще произнесенные таким тоном, который давно исчез с Этой Земли и не смел возвращаться.

— Мама, ты сказала все, что могла. Я давно знаю, что я урод, а Эва — красавица. Она — умница, а я — глупа. А Трофим — простак, дундук и вообще не знаю кто!

Антонина кричала и доставляла в этот вечерний час массу удовольствия соседям, тем, естественно, кто интересовался подобными вещами.

— Фи, — сказала Зинаида Андреевна. — Фи, Томаса.

Она будто решила играть сегодня. И не нашла, конечно, иной игрушки, кроме своей дочери, которая кормила ее и одевала и обувала буквально: из-за странной, быстро наступившей тучности Зинаида Андреевна не могла натянуть чулки, надеть корсет (который продолжала носить), обуть туфли. Антонина обливалась потом, когда до работы, рано утром, затягивала мамочку в старый разлезшийся корсет, который ничего, по правде, уже не стягивал. Мамочка просыпалась, наверное, в четыре, а то и в три часа ночи. А если по правде, то не спала вовсе и не чувствовала при этом ни усталости, ни сонливости, а некую легкую, чуть пьяноватую веселую смешливость и воздушность.

— Я подобного не говорила о твоем муже. Мне он кажется достойным человеком. Ты что, так сама думаешь?

— Я ухожу, мама! Чего ты еще от меня хочешь? — завизжала Антонина. — На ночь принести горшок? — Это она сказала тихо и назло, давая понять, как мать немощна, ибо слово горшок и акт его принесения были как бы за занавесом, все делали вид, что этого просто не существует. Ни горшка, ни нужды в нем. Зинаида Андреевна сощурила свои отекшие сиреневато-розовые, удивительно красивого цвета — если отвлечься от того, что это цвет окрашивает, — веки и сказала:

— Я заболталась. Ты права. Все проще. Фира устроила меня какой-то технической куда-то, и я буду получать деньги, а затем пенсию, как мне обещала Фира. Я ей верю. Она славная женщина. А ты можешь уезжать. Я не пропаду. И без твоего ночного горшка.

Тут Зинаида Андреевна хрипло засмеялась и закашлялась, как все курильщицы, начинающие слишком поздно и сразу же приобретающие этот кашель, каждый раз кажущийся последним.

Антонина Алексеевна посмотрела на мать, и сердце у нее заболело, ведь эта толстая отекшая старуха, которая курит, кашляет, хихикает и готовится мыть где-то полы, была когда-то (и есть?) милой мамой детства, с высокой прической, от которой пахло духами, а на корсаже платья всегда висели часики, если они с отцом отправлялись в гости или в собрание, и Эва и Томаса потихоньку играли часиками, когда мать наклонялась поцеловать их на ночь. А мама делала вид, что не замечает этого. Мамочка, которая сидела за фортепиано и играла Молитву Девы, мама в капоте рано утром, ведущая какие-то домашние дела, а по дому разносился ее звонкий ясный голос. Мама! Мамочка моя! — хотелось закричать Антонине и броситься ей в колени. Но это было невозможно теперь.

— Мамочка, — сказала Антонина, — мы будем к тебе приезжать.

Зинаида Андреевна утерла слезы от кашля и хрипло, еще откашливаясь, сказала снова:

— Мы мелочны. (Может быть, ей хотелось, чтобы дочь сказала: «Я, я буду приезжать»?) И я больше всех. Вечно мне было надо не то и не так. Я решала какую-нибудь мелочь как мировую проблему, а у меня уходил навечно муж, дочь, друзья. А теперь вот ты. Уезжай, Томочка, не смотри на меня. Я не пропаду. И знаешь, мне никто не нужен, даю тебе слово. Но помни, что я тебе сказала. Не будь мелочной. Ради бога. Ради себя.

Зинаида Андреевна прямо и трезво смотрела на Антонину, и если бы она не сказала, что ей никто не нужен (Антонина поверила ей), то, возможно, Антонина и не уехала бы, хотя уехать страшно хотела (а если б не уехала? бог знает как устроилась бы ее судьба — наверное, никак), но теперь решилась — ехать! А Зинаида Андреевна вскоре после их отъезда скончалась (так они и не успели ее навестить), и неизвестно вроде от чего. Фира написала — от кашля, потому что всю ночь она кашляла и мешала всем спать, а когда утром к ней зашли, она уже отошла.

И что тогда было бы с Антониной Алексеевной? Осталась бы совсем одна, на фабрике, среди ненавистного табака, среди чужих деревенских девчонок, и только иногда редкие встречи на улице со своими гимназическими подружками, которые тоже где-то как-то устроились и заняты были только собой. Красивые повыходили замуж за новых начальников и новых офицеров, которые назывались командиры, а некрасивые обучались машинописи, стенографии, чертежному делу и становились пишбарышнями. И никто из них не пошел на фабрику, как пошла она из вызова кому-то, а кому — неизвестно. Но так не произошло, и Антонина отбыла, счастливая, со своим Трофимом в другой город и стала там Антониной Алексеевной Семиной, и никто уже не знал, что она Томаса Болингер. Да и сама она об этом забыла. Но кое-кто знал, видно, об этом, потому и отклонили просьбу Трофима в первые же дни послать его на фронт, и поссорился с ним новый директор тоже, пожалуй, не без этого знания. И Трофиму, человеку чистому до седьмого колена, пришлось идти в ремконтору, и потом маяться сердцем, и в конце концов умереть в том городе, который родным он назвать не мог. Попортил-таки кровь им Юлиус во всех смыслах. И даже не сам Юлиус, ставший Алексеем Георгиевичем, а Зинаида свет Андреевна, влюбившись в немца и выйдя за него замуж при старорежимной власти. Инне тоже пришлось из-за деда попотеть. Не сильно, но все же. В свое время, когда в институт поступала и не сразу, не в один год поступила, слава богу, — времена другие пришли. Инна и Олег иначе и не называли деда как Юлик. Антонина Алексеевна вздрагивала вначале, а потом перестала, потому что взяла в толк, что дочь ее деда своего не знала и не видела, и умер он задолго до ее рождения. Как и бабушка, впрочем. И еще «попотеть» Инне пришлось, когда заполняла она анкету в ящик, анкету большую, где пришлось вспомнить и дедушку Болингера. Но уже устоялись времена, когда на это не обращали столь самосильного внимания, и притом Инна была необыкновенно талантлива как математик. С тех пор «дедушка Юлик» стал как бы живущим комическим персонажем у них дома. Дочь, не обладавшая особым юмором, на «Юлике» почему-то отключалась и могла придумывать столько разного смешного по этому поводу. Как-то пришлось-таки Антонине Алексеевне сказать, что «дедушка Юлик» все же ее отец, и уйти из комнаты. Инна пришла извиняться, и Антонина Алексеевна, заплакав, простила ее и сказала только, что дед Инны был прекрасным человеком и не заслужил такого отношения, тем более что ни в чем не был виноват. Тут Антонина Алексеевна заплакала еще горше, и вошедший Олег бросился за водой для тещи, которая была незаметна и незлобива, однако же имела здесь право обидеться.