Ксения Васильева - Импульсивный роман

Антонина Алексеевна сожгла письмо.

Но спокойствие не снизошло на нее. Она стала жить в ожидании еще чего-то. Стала еще больше нервничать и потихоньку плакать. Безо всех. Когда Олег и Инна на работе, а внук в школе. Но шло время, и прошло его немало, а другого письма не было, и жизнь потихоньку, со скрипом, входила в накатанную колею. А дочь и зять так ничего и не заметили. Правда, Инна спросила, была ли мать у Якулихиной, Антонина Алексеевна ответила, что была. Инна видела, что мать стала прежней, и совершенно успокоилась.

В самое лето, в конце июля, она ждала приезда из отпуска, с юга, Инны и Олега, а внука из лагеря, со второй смены. А получила телеграмму, которую сначала не поняла, так как телеграмма тоже была с юга и со словами «если можешь — встречай». Но подпись заставила Антонину Алексеевну схватиться за сердце: ЭВАНГЕЛИНА. Не Улита, как в письме. Антонина Алексеевна унесла телеграмму на кухню. Несла ее — будто горячий блин. Надела там очки и села у окна перечитывать. Хотя перечитывать было нечего. Несколько слов: Крым, Ялта. Встречай, если можешь, такого-то, таким-то поездом, такой вагон. Целую. Эвангелина.

Антонина Алексеевна задумалась, почему Ялта, но потом верно подумала, что Эва с туристами, видно, ездит не первый день по их стране, а теперь собралась сюда. Снова почувствовала прежнюю обиду Антонина Алексеевна. Будто не прошло столько лет, а всего несколько месяцев и объявилась ее сестрица и требует сразу внимания, как всегда. Исчезли годы, десятилетия, и Антонина Алексеевна почувствовала себя девчонкой, Томасой, тогдашней, когда умер папочка и так странно убежала в метель Эва, а они все стояли и смотрели ей вслед, а вместо нее из аллеи появились мамочка и тетя Аннета, которая совсем недавно умерла древней старухой, но бодрой и писательницей, слава которой была велика в годы молодости Томасы. Слава из-за дневника, над которым они смеялись и на который злились. Но и потом писала тетя Аннета уже откровенно — книги, а не дневник: рассказы, романы, повести. А все равно все это было как бы ответвлениями ее дневника, его дальнейшей разработкой. Все книги она посылала лично Антонине — Томасе. Антонина Алексеевна видела в книжных магазинах тети Аннетины книги и одну сама купила, завалялся лишний рубль. Прочла. Но не понимала она тети Аннетиных писаний. Сумбур, отступления, и казалось ей, что тетя Аннета всегда пишет обо всех них, только другими именами называет.

Вернулось все на миг, на четверть мига, но так яростно и видимо, что Антонина Алексеевна удивилась бы, если бы взглянула сейчас в зеркало и увидела бы там старуху с тяжелым бесцветным от старости лицом, в домашнем затрапезном халате, с выражением непримиримости и ревности на лице, которое по возрасту должно бы выражать доброту и покой, а не кипеть страстями, какие закипели в ней в эти четверть мига.

Но миг ушел, и Антонина Алексеевна вновь взялась за телеграмму уже теперь с другими чувствами и заботами. По числу она увидела, что между приездом сестры и дочери с мужем зазор в один день, а может, и нету его совсем, потому что Инна любила приехать из отпуска на день-два пораньше и, как она говорила, отойти перед работой дома, помыться в городской собственной ванне, поспать в собственной постели, посмотреться в нормальное зеркало, какой сделал ее юг и какой она выйдет на работу. В санаторий они не ездили, любили свободу и снимали обычно комнату у моря в одном и том же месте, у одной и той же тетки, которая была всем хороша, но не имела в доме теплого туалета и приличного места для умывания. Антонина Алексеевна понимала, что столкновение Эвы и Инны неизбежно, и все-таки считала и высчитывала, надеясь, что — дай бог! — они не встретятся. Лазейка для этого была: погода стояла на юге прекрасная, Инна пожалеет дни, а Эва-туристка, несамостоятельная, приедет на денек и уедет. И все обойдется. Антонина Алексеевна ничего Инне и Олегу не скажет. Так она себя успокаивала, стараясь не думать, как она приедет завтра на вокзал и увидит Эву. Антонина Алексеевна представляла сестру такой, какою она была раньше, хотела представить старухой — и не смогла. И не стала утруждаться, спрятала телеграмму за лифчик и пошла к шифоньеру, где хранились Иннины многочисленные платья и ее — три, которые, смеялась Инна, сшиты на вырост. Ведь сестра теперь француженка, и ударить в грязь лицом было нельзя ни в коем случае. Два платья Антонины Алексеевны были крепдешиновые, одно — из поплина. Крепдешиновые — подавнее, поплиновое — новое. Она померила все. Крепдешиновые, хотя и не новые, выглядели лучше. И откуда-то она слышала, что крепдешин за границей ценится. Платья были ей широки, но наметанным глазом домашней шитвицы она увидела, где надо убрать, что надо ушить и подшить, и если она сейчас сядет за машинку, то к завтрему у нее будет два вполне приличных натурального шелка платья. Поплиновое было по ней, но вид имело бедненький и было странно коричнево-желтого осеннего цвета, который убивал ее окончательно. В прошлом году она его срочно летом купила и не думала, какой у него цвет или что. Надо было простое летнее платье. Крепдешиновое сиреневое с серым одержало победу. Спать эту ночь не придется. Антонина Алексеевна вздохнула. Вот она, Эва. Потом она осмотрела туфли и увидела, что тут дела совсем плохи. Самые лучшие были настолько немодными и выровнявшимися, а точнее, скорежившимися по больным ногам, что изначальный фасон трудно было предположить. Хотя туфли были лакированными, из настоящего тбилисского лака. И привез их еще незабвенный Трофим, муж, из командировки. Но покупать она все равно новые туфли не побежит, на ночь намажет лакировки касторкой и натянет на Иннину колодочку для туфель. Как теперь вспомнила вечный Иннин нудный разговор: мама, купи себе приличное платье, мама, купи туфли, мама, у тебя белье износилось, стирать стыдно. При кухне, при домашних делах Антонине Алексеевне вовсе не было стыдно, а стыдно было Инниных разговоров об этом (старуха, что ей моды разводить). Она молчала, сердилась, хотя и чувствовала правоту Инны хотя бы насчет белья, действительно тряпки. Но интереса не было. А деньги были и возможность купить, конечно, тоже, хорошую вещь можно было заказать в ателье «Люкс». Но ничего не хотелось, никуда она не ходила, гостей своих не было, а когда гости к детям приходили, так надевала поплиновое и фартук, для подавальщицы на стол вполне прилично. На свою роль при их гостях не обижалась — как же иначе? Да и Инна помогала ей, а не сидела барыней за столом. Жизнь как жизнь. И смешно было бы, если бы она вдруг занялась нарядами и выплыла к гостям африканским попугаем. Возраст и все остальное ставили свои законы, справедливые и нормальные. А теперь вот ей пришлось беспокоиться о нарядах, и это было неприятно. Разве думала она, что придется ей еще до смерти нарядиться, быть с завитыми волосами, на Инниных щипцах, и надушенной Инниными духами. Поезд приходил вечером, Антонина Алексеевна была готова гораздо раньше, и это ее огорчило. Оставалось свободное время, а она вовсе его не хотела. Она взрастила в себе за жизнь привычку — если видела, что дела по дому заканчиваются и не предвидится сносной картины по телевизору, она растягивала работу или придумывала новую, так как за работой не умела думать, как умеют и делают другие. И ни разу она не забралась мыслью за даль лет, даже за три-четыре года назад. Мысли ее крутились в двух-трех днях, ну месяцах, максимум. В ней жил под спудом страх думать: вдруг что-то невероятное откроется ей и тогда произойдет непоправимое, страшное. Что? Она не знала…