Кен Фоллетт - Избранные произведения. II том

— Ты же не спрашивала! — сказал он возмущенно, хотя доля правды в ее претензии была. Он бы не стал ей лгать, но все же надеялся, что не придется заранее говорить, что квартира пустая.

— Ты заманил меня сюда, чтобы перепихнуться! Думаешь, я дешевая шлюха!

— Ничего подобного! Просто мы никогда не остаемся одни. Я надеялся тебя поцеловать, только и всего…

— Не надо мне врать!

Сейчас она действительно была несправедлива. Да, он надеялся когда-нибудь лечь с ней в постель, но совершенно не ждал, что это будет сегодня.

— Идем, — сказал он. — Выпьем чаю где-нибудь в другом месте. «Риц-Карлтон» совсем недалеко, все англичане там останавливаются, — там должен быть чай.

— Не говори ерунды, не надо никуда идти. Я тебя не боюсь. Я могу с тобой справиться. Я просто разозлилась на тебя. Мне не нужен мужчина, который ухаживает за мной, потому что считает легкодоступной.

— Легкодоступной? — Его голос сорвался на крик. — Какого черта! Я шесть лет ждал, пока ты снизойдешь до меня и согласишься со мной встречаться. И даже сейчас я прошу только поцелуя. Если ты — легкодоступная, то не хотел бы я любить труднодоступную!

К его изумлению, она расхохоталась.

— Что смешного? — раздраженно сказал он.

— Прости меня. Ты прав, — сказала она. — Если бы ты искал доступную, давно бы выбросил меня из головы.

— Вот именно!

— После того как я целовалась с тобой, когда выпила, я думала, что ты должен быть обо мне невысокого мнения. И когда ты стал меня преследовать, решила, что ты просто любитель приключений. Да и в последние недели мне это стало казаться. Я была к тебе несправедлива, прости меня.

Вуди был озадачен этими ее перепадами настроения, но решил, что последняя фраза означает перемену к лучшему.

— Я сходил с ума по тебе еще до того поцелуя, — сказал он. — Ты, наверное, не замечала.

— Я тебя вообще едва замечала.

— Хотя я довольно высокий.

— Это твое единственное достоинство, если говорить о внешности.

Он улыбнулся.

— С тобой мне зазнаться не грозит, правда?

— Сделаю все, что смогу.

Чайник закипел. Он насыпал в фарфоровый заварочный чайник заварку и залил кипятком.

Джоан сидела с задумчивым видом.

— Ты сейчас сказал одну вещь…

— Какую?

— Ты сказал: «Не хотел бы я любить труднодоступную». Ты серьезно?

— Что серьезно?

— О любви.

— Ох… Да не собирался я этого говорить… Но в конце концов — да, — он плюнул на осторожность, — если хочешь знать правду, я тебя люблю. Я, наверное, уже много лет тебя люблю. Я тебя обожаю. Я хочу…

Она обняла его за шею и поцеловала.

На этот раз поцелуй был настоящий, ее губы двигались жадно, кончик языка касался его губ, она прижималась к нему всем телом. Было как в тридцать пятом году, только без вкуса виски на ее губах. Это была та девушка, которую он любил, настоящая Джоан, восторженно думал он, — женщина сильных страстей. И она была в его объятиях и целовала до потери памяти.

Она сунула руки под его футболку, провела по его груди, прижимая пальцы к ребрам, потирая ладонями соски, сжимая его плечи, словно хотела проникнуть поглубже в его тело. Он понял, что у нее, как и у него, накопилось столько подавленного желания, что теперь, словно прорвало плотину, она была не в силах сдерживаться. Он делал то же, что и она, — гладил ее бока, сжимал грудь с чувством счастливого освобождения, как ребенок, отпущенный из школы на неожиданный праздник.

Когда его рука жадно направилась ей между ног, она отстранилась.

Но то, что она сказала, его удивило.

— У тебя есть противозачаточные?

— Нет! Извини…

— Все в порядке. На самом деле это хорошо. Это доказывает, что ты действительно не собирался меня соблазнять.

— Лучше бы собирался.

— Ничего. У меня есть знакомый женский врач, в понедельник я все улажу. А пока мы что-нибудь придумаем. Поцелуй меня еще.

Он снова стал ее целовать и почувствовал, что она расстегивает его брюки.

— Ух ты, — сказала она. — Как здорово.

— Я тоже так думаю, — прошептал он.

— Мне, пожалуй, обе руки понадобятся.

— Что?

— Это, наверное, потому, что ты такой высокий.

— Ничего не понял, ты о чем?

— Тогда я заткнусь и просто буду тебя целовать.

Через несколько минут она сказала:

— Платок.

К счастью, платок у него был.

Он открыл глаза за несколько секунд до конца и увидел, что она смотрит на него. В ее взгляде он прочитал желание, восторг и что-то еще — возможно, даже любовь, подумал он.

Когда все кончилось, он почувствовал блаженный покой. «Я люблю ее, — подумал он, — и я счастлив. Как хорошо жить».

— Это было чудесно, — сказал он. — Я хочу тебе тоже сделать это.

— Хочешь? — сказала она. — Правда?

— Еще бы!

Они все еще стояли на кухне, прислонившись к двери холодильника, но переходить куда-то ни ему, ни ей не хотелось. Она взяла его руку и направила под летнее платье и хлопковое белье. Он почувствовал горячую кожу, вьющиеся волосы и влажное углубление. Он хотел завести палец внутрь, но она сказала: «Нет». Взяв его палец, она направила его между мягких складок. Он почувствовал что-то маленькое и плотное, размером с горошину, под самой кожей. Она обвела его пальцем маленький кружок.

— Да, — сказала она, закрывая глаза. — Вот так.

Он с нежностью наблюдал за ее лицом, а она слушала свои ощущения. Через минуту-другую она тихонько застонала, а потом еще и еще. Потом она отвела его руку и расслабленно прислонилась к нему.

Через некоторое время он сказал:

— Твой чай остынет.

Она рассмеялась и ответила:

— Вуди, я люблю тебя.

— Правда?

— Надеюсь, тебя не пугает, что я произношу эти слова?

— Нет, — он улыбнулся. — Я очень счастлив.

— Я знаю, что девчонки не должны вот так заявлять такие вещи. Но я не могу притворяться, что раздумываю. Когда я что-то решила — на этом все.

— Да, — сказал Вуди. — Это я заметил.

Грег Пешков жил в постоянном отцовском номере в «Риц-Карлтоне». Лев приезжал и уезжал, останавливаясь на несколько дней по дороге из Буффало в Лос-Анджелес и обратно. В данный момент Грег жил в номере один — если не считать фигуристую дочку конгрессмена, Риту Лоренс, которая осталась на ночь и теперь ходила, очаровательно взъерошенная, в красном шелковом мужском халате.

Портье принес им завтрак, газеты и почтовый конверт.

Совместное заявление Рузвельта и Черчилля вызвало больше шума, чем Грег ожидал. Прошла уже неделя с лишним, но это по-прежнему была главная новость. Пресса назвала заявление «Атлантической хартией». Она вся состояла, по мнению Грега, из осмотрительных фраз и туманных обещаний, но мир отнесся к ней иначе. Ее встретили как звук трубы, обещающий свободу, демократию и мировую торговлю. Сообщали, что Гитлер пришел в ярость и сказал, что это все равно что объявление Соединенными Штатами войны Германии.