Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Ого! — живо заметил Любкин. — Ты, я вижу, господин Эрьзя, уже обзавелся экономкой. — Что ж, я согласен, дома пить лучше, чем в ресторане. К тому же ты меня после выпивки всегда оставляешь на улице одного. А здесь я могу и выспаться.

— На это не рассчитывай, — оборвал его Степан. — Я не собираюсь с тобой пьянствовать целую неделю. Выпьешь и уматывай отсюда.

Камилла принесла в мастерскую бутылку вина и апельсины. Лицо у Любкина вытянулось.

— Что — мало? — засмеялся Степан. — Хватит. А ты, Камилла, больше не приноси, пусть хоть на коленях просит.

— Надо бы что-нибудь покрепче.

— От крепкого до дому не доберешься.

Камилла хотела уйти, но Степан попросил ее остаться и посадил рядом с собой на диван. Он был очень доволен, что никуда не пришлось идти с этим беспутным Любкиным. Отказать ему он бы все равно не смог, потому что это единственный человек во всем Буэнос-Айресе, с кем он может поговорить на языке своей родины. Он понимал, Любкин пропащий человек, с каждым годом он опускался все ниже: чужбина, как говорят, не дом родной. Он и сам был в его положении, но у него было любимое искусство, работа, которой он предан беспредельно. Вне искусства для него жизнь не имела бы никакого смысла даже под родным кровом. К тому же нельзя сказать, что он оторван от родины, подобно Любкину. Он связан с ней не только мыслью о возвращении, которая никогда не покидала его, но и письмами друзей. Он переписывается с Сутеевым, время от времени получает весточки от Елены из Геленджика...

Открыть постоянную выставку работ для широкой публики в своем доме Степану удалось не скоро. Его скульптуры все время кочевали то в галерею Мюллера, то в Национальный Салон Буэнос-Айреса. Выставки следовали одна за другой. Даже выставка сельскохозяйственной продукции Аргентины не обошлась без его участия. Он не раз получал от муниципалитета города первые премии. Получил премию и за выставку в Национальном Салоне. А на Первой Аргентинской лесной выставке ему был присужден Гранд-приз и выдано большое вознаграждение. Газеты Буэнос-Айреса называли Эрьзю гениальным художником, а его работы единственными и неповторимыми. Его имя становилось популярным. В одном из издательств Аргентины вышла книга Альфреда Кана на испанском языке под названием «Бурная и своеобразная жизнь Нефедова».

Из-под рук скульптора выходили все новые и новые вещи — в основном это были образы аргентинцев и аргентинок. Не обходил Эрьзя и образы представителей других народов, выражая в них различные душевные состояния. Среди них можно назвать «Китайца», «Испанскую танцовщицу», «Крестьянина мордвина», «Портрет француженки», «Индианку», «Голову турка». Не раз обращался он и к выражению аффектного состояния человека — «Пламенный», «Отчаяние», «Первый поцелуй», «Раздумье», «Тоска», «Ужас». До сего времени его еще не перестала волновать проблема служения человечеству. Эту проблему он старался выразить через образы, созданные им в эти годы — «Ленин», «Толстой», «Сократ», «Микеланджело», «Бетховен», Христос», «Моисей», «Иоанн Креститель», «Казненный», «Партизан»...

Скульптор и не заметил, как к нему начала подкрадываться старость. До шестидесяти лет он почти не чувствовал ее приближения. Разве что побаливали ноги, особенно перед ненастьем. Степану казалось, что особенно быстро покатилось время после переселения в этот двухэтажный дом, где он жил только работой.

Камилла уже давно сделалась для него больше чем простой служанкой, она взвалила на себя обязанности хозяйки. И, надо сказать, что более преданной и безропотной подруги, чем она, он еще не встречал на протяжении всей своей трудной и беспокойной жизни.

К старости скульптор стал ворчливым и вряд ли кто ужился бы с ним, кроме нее. Всю свою молодость Камилла провела в услужении у одной вдовствующей сеньоры, а после смерти хозяйки вышла замуж. Муж оказался беспутным, к тому же связался с шайкой преступников. Где он сейчас, она не знала. У нее не было никого, и скульптор стал для нее самым близким человеком...

В один из дней в начале аргентинской зимы Луис Орсети принес скульптору печальную весть — на его родину напала фашистская Германия. Степан помнил годы первой мировой войны, тогда Россия тоже воевала с Германией. А эта война, надо полагать, будет куда страшнее и тяжелее. Ведь Советской России предстоит сражаться с очень сильным противником.

Заметив на лице скульптора выражение горя и растерянности, Орсети сказал:

— Я верю в силу вашего народа, он не поддастся фашистам.

— Я тоже верю, но чего это будет стоить...

— Война есть война.

— Конечно, это тоже утешение...

После этой вести Степана несколько дней не покидало скверное настроение. Он не мог работать и даже ни разу не сходил в Национальный Салон, где в это время экспонировалась выставка его скульптур. Такое с ним было впервые...

Раньше Степан редко интересовался газетами, а теперь каждое утро наказывал Камилле, чтобы покупала их. Советские газеты в Буэнос-Айресе в то время достать было трудно, но Орсети каким-то образом умудрялся время от времени снабжать ими скульптора. Это бывали «Правда» или «Известия». Степан их прочитывал по несколько раз от начала до конца. Он узнавал, как разыгрывалась эта великая битва на огромных просторах его Родины. Аргентинские газеты, сочувствующие немецким фашистам, не всегда давали правильную информацию о ходе военных действий. Еще в начале войны они кричали, что немцы через месяц возьмут Москву, но прошло уже целых три, а к Москве они так и не подошли. А в разгар аргентинского лета стало известно, что Советская Армия отбросила немцев из-под Москвы...

Наконец Степан осуществил свою давнишнюю мечту: создать у себя дома открытую выставку. Часть скульптур он расставил в пустующем зале первого этажа, остальные — в двух комнатах на втором, где в основном разместил портреты философов. Двери дома открывались два раза в неделю — в субботу и воскресенье. Злого Леона в это время запирали наверху в спальне. Никакой платы за посещение скульптор не брал. Он был верен своему давнишнему принципу: искусство не продается. Наверно, этим можно объяснить и его упрямое нежелание иметь дело с заказчиками и покупателями. Эрьзя всегда неохотно расставался со своими творениями. Сейчас вот он, например, очень жалел, что в свое время продал в один из британских музеев прекрасную работу — «Страдание», сделанную из квебрахо, и тех, что пришлось продать английскому послу в Уругвае, в частности «Сфинкса», ему тоже не хватало.

Эрьзя не любил повторять одни и те же вещи. А если и возвращался к какому-нибудь образу, то только в том случае, когда его не удовлетворял ранее созданный. Так случилось с образами Христа, Сократа, Толстого. Несколько раз он обращался к портретам отца и матери, но здесь главную роль играли воспоминания. Лучшим портретом матери сам скульптор считал созданный им в 1940 году из древесины урундай...