Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Есть у меня одна особа на примете, поговорю с ней, — сказал он. — Если согласится, пришлю.

— Ой как я вам буду благодарна! Вы знаете, натурщица нужна Сергею Михайловичу. Вы ее пришлите прямо к нему, в мастерскую.

Степан, конечно, имел в виду все ту же Марусю. Хоть и зол был на нее, но что делать. Это занятие ей в самый раз.

В тот же вечер он сказал Аксинье, чтобы она передала подруге насчет места натурщицы. Аксинья не поняла толком, что это за работа, сама объяснить Марусе не смогла и привела ее к Степану.

— Пришла каяться, простите ее, Степан, как простили меня, грешную, — сказала она, выставляя подругу вперед.

Степан вот уже второй вечер лепил женскую голову. Конкретной натуры у него не имелось, он лепил вообще, что подскажет память и возьмет рука.

— Ладно, чего уж там, — бросил он, не поворачиваясь и не отрываясь от дела. — На то вы и женщины, чтобы грешить. Иначе вам отмаливать нечего будет.

Он объяснил Марусе, в чем будут заключаться ее обязанности. Та мигом сообразила.

— А, понимаю, надо будет раздеваться, как у тебя! Что же, я согласна. Пусть приходит художник, посмотрю на него, каков он из себя, стоит ли еще показываться ему в чем мать родила.

— Нет уж, милая, придется самой потопать на Мясницкую, чтобы взглянули на тебя, — сказал Степан.

— Ну и наплевать. Недоставало еще самой бегать. Хлеб за брюхом не ходит, — заключила Маруся с тупым упрямством.

Степан не стал больше ее уговаривать, решил все это предоставить самой Ядвиге. И в одно из воскресений она явилась на Остоженку. Он все еще трудился над женской головкой. Узнав от Аксиньи, что к нему пришла какая-то молоденькая дамочка, он тут же догадался, кто это, и поспешил накрыть свою неоконченную работу влажным полотенцем.

Ядвигу он еле узнал. На работе она всегда была в сером скромном платье и длинном кожаном фартуке: А тут она явилась в голубом элегантном пальто и в модной шляпке с темной вуалью.

— Прямо как на свидание пришла, правда? — проговорила она с улыбкой, откидывая вуаль на шляпку.

Степан растерялся оттого, что она была совсем другая, не похожая на ту Ядвигу из скульптурной мастерской. И движения у нее сейчас плавные, неторопливые. Даже глаза кажутся темнее. Может быть, они действительно темнее, и весь этот перламутр придумал он сам?

— Простите, у меня здесь такой беспорядок, я боюсь даже предложить вам стул, как бы вы не испачкали пальто, — пролепетал он еле слышно.

— Давайте с вашего разрешения вытрем стул этой тряпкой, и я не испачкаюсь. — Она осторожно сняла со скульптуры влажное полотенце и восторженно воскликнула:— О! Да это же замечательно! Вы слышите?

Степан, конечно, понял, что скульптуру она раскрыла вовсе не из-за надобности в тряпке, а просто хотела посмотреть его работу. Так оно на самом деле и было. Ядвига продолжала ходить вокруг стола, на котором стояла головка, и не переставала восхищаться.

— Знаете что, эту прелестную головку надо непременно отлить в гипсе. Когда закончите, принесите к нам в мастерскую, я вам помогу изготовить форму. Ладно?

Ее похвала пришлась Степану по душе. Может быть, в его первой работе и не все было так хорошо, как говорила она, но нельзя было не поверить ее искреннему восхищению.

— Вам нечего делать в фигурном классе, переходите к нам, в скульптурный, — посоветовала ему Ядвига, отвлекаясь на минуту от головки.

— А так разве можно перескочить?

Она засмеялась, показав маленькие ровненькие зубки.

— Пожалуй, нельзя. Сергей Михайлович не согласится...

Вскоре Ядвига ушла уговаривать Марусю. К ней ее повела Аксинья по просьбе Степана. Уходя, она повернулась к нему и, улыбаясь одними перламутровыми глазами, сказала:

— Хотите, будем друзьями? Ладно?

Вместо того чтобы одним словом подтвердить ее «ладно», Степан невольным движением весь подался к ней. Она взмахом руки опустила на лицо вуаль и быстро вышла из комнаты. Степану вдруг сделалось жарко, так что даже взмокла спина. Он сам не мог объяснить, из каких побуждений бросился к ней: то ли хотел обнять, то ли пожать руку... А объяснялось все очень просто. Последние три года он всегда находился в одиночестве. У него не было сердечного друга, с которым он мог бы поделиться радостями и горестями. Горестей, конечно, бывало больше, чем радостей. И вот появилась она, Ядвига, блеснув в его одинокой и однообразной жизни яркой жемчужиной, и принесла с собой великую радость и счастье, похвалив его первую работу. Ну как тут удержаться, чтобы не кинуться навстречу этой радости и этому счастью?..

Незаметно и как-то естественно наступила в учебе Степана новая полоса. Посещая фигурный класс больше по обязанности, да и то неаккуратно, он все силы и внимание отдавал скульптуре. Но он еще не числился в скульптурном классе и у него не было прав и оснований работать в мастерской, хотя Ядвига и предоставляла ему там все условия.

Сергей Михайлович хорошо знал в лицо всех своих учеников и как-то, застав его здесь, спросил:

— Вы откуда взялись, милый?

— Он из фигурного, приходит сюда поработать часок-другой, — ответила за него Ядвига.

— Ну тогда пусть идет в фигурный класс и занимается своим делом. Нечего ему здесь околачиваться, — строго заключил Сергей Михайлович.

Степан послушно оставил мастерскую и впредь туда заглядывал лишь для того, чтобы повидаться с Ядвигой. Она снабжала его глиной, готовила ему формы для отливки в гипсе. Глину он обычно таскал в ведре вечером, проделывая пешком довольно длинный путь от Мясницкой до Остоженки. Когда об этом узнала Ядвига, сначала высмеяла его, а затем отчитала. Разве у него нет пятиалтынного на извозчика, что он тащит на себе такую тяжесть на другой конец Москвы?

— Да и вовсе не тяжело, — оправдывался Степан. — Приходилось носить и потяжелее. Подумаешь, ведро глины...

Ядвиге нравились в нем непосредственность и простота, иногда доходящие до инфантилизма, она восхищалась его неумением хитрить, нежеланием лгать. Однако все эти качества не сразу можно было разглядеть в нем. Они были скрыты под плотным панцырем замкнутости, из-за которой многие в училище считали Степана нелюдимым. Преподаватели и руководители классов называли его толстокожим упрямцем и удивлялись, когда этот толстокожий упрямец взрывался из-за пустяка подобно пороховой бочке.

Вначале Ядвига относилась к нему с покровительственным участием, считая Степана несмелым человеком, во многом странным, не похожим на других. Но вскоре убедилась, что его несмелость — всего лишь нежелание лезть вперед. А когда сошлась с ним ближе, больше узнала о его жизни, разгадала в нем своеобразного подвижника.

Сама она была из богатой купеческой семьи, никогда не знала нужды и лишений. Их было две сестры, она — старшая. Дом их всегда был открыт для артистической молодежи. Случилось так, что сестры-погодки влюбились в одного и того же человека — блестящего артиста. Он сделал предложение младшей, хотя родители старались, по обычаю, сначала выдать старшую. После этого Ядвига возненавидела весь мужской род, всецело отдала себя служению искусству, навсегда выбросив из головы мысль выйти замуж. Но со временем любая ненависть теряет силу, тем более, если она направлена на половину рода человеческого и вызвана всего лишь одним его представителем. По характеру живая, отзывчивая и общительная, Ядвига не могла оставаться бездеятельной. Ко времени знакомства со Степаном все ее душевные неприятности были далеко позади. Из печального опыта своей первой серьезной любви она вынесла для себя одно твердое правило: не восхищаться внешним блеском человека. И не потому ли ее потянуло к Степану, что этого внешнего блеска у него как раз и не было?..