Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Та-а-к, — протяжно произнес он. — Что ж, тогда поедем ко мне в мастерскую. Здесь на ночь вдвоем оставаться неудобно.

К счастью, Бродский еще сидел у себя в кабинете, что-то подсчитывал и записывал в толстую книгу. Степан постучался и заглянул к нему, слегка приоткрыв дверь.

— Чего тебе? — спросил Бродский, не отрываясь от дела.

— Мне бы немножко деньжат, Абрам Ароныч.

— Чтобы покутить с этой сорокой? Откуда она опять прилетела на твою голову?

— Из Грузии.

— Ну да, к весне-то они все сюда к нам слетаются, — проворчал Бродский, наконец, подняв голову и посмотрев на просителя. — У меня нет денег для кутежа. А что ты заработал, все уже забрал.

Степан не хотел остаться в долгу и тоже произнес не совсем любезно:

— Можно подумать, что я приглашаю в ресторан компанию за ваш счет... Ежели я у вас забрал все заработанное, так можете же поверить и дать мне хотя бы рублей пять в долг?

Разумеется, Бродский не отказал в такой малости. Он вынул из бумажника деньги и протянул их Степану, сказав при этом:

— Извини, я думал, ты попросишь больше...

На улице Степан взял извозчика и велел ехать на Якиманку, где находилось его пристанище.

— А мой шемодан? — воскликнула Ева,

— Где он у тебя?

— На вокзале.

Степан, подумав немного, спросил:

— Он у тебя не пустой? Стоит за ним ехать?

— Там кое-какие платья, — нерешительно произнесла она.

Пришлось ехать на вокзал.

На Большую Якиманку они приехали поздно вечером. Степан сразу же зажег на полный огонь керосинку, чтобы хоть немного нагреть комнату, и засветил стеариновую свечу.

— Стефан, я ужасно хочу рыбы. У тебя, наверно, много рыбы?

— С какого черта ты взяла, что у меня много рыбы?

Сам он привык к этому запаху, идущему со двора, и не замечал его.

— Здесь ужасно пахнет рыбой...

Ева сняла пальто, но тут же надела обратно.

— Здесь, Стефан, кажется, ужасно холёдно. Как мы будем спать?

— Ничего, вдвоем не замерзнем, — успокоил он ее.

Ева подошла к керосинке и протянула к огню красные пальцы. Степан принялся раскладывать на столе, рядом с застывшей глиной, еду, купленную на вокзале. Затем поставил на керосинку чайник. Видя нетерпение Евы, не стал ожидать, пока чай нагреется, пригласил ее к столу. Она с жадностью набросилась на еду. Можно было подумать, что в Грузии ее морили голодом. Степан ни о чем не расспрашивал, а ей, вероятно, было неудобно, а может, и неприятно о чем-либо рассказывать. Они без лишних слов поужинали, попили чаю и так же без лишних слов легли спать, как будто много лет прожили вместе, и это все у них давно заведено, словно по привычке.

Утром Ева стала жаловаться, что у нее от жесткой постели сильно болят бока.

— Ничего, поваляешься со мной на этих досках, потом не захочешь на перину, — подшучивал над ней Степан.

Она действительно вскоре ко всему привыкла, а Степан, глядя на нее, усомнился, будто в Мюнхене у нее богатые родители. «Какого же тогда черта носится она по свету, деля свою любовь со случайными мужчинами, ежели могла бы спокойно жить под крылышком у родителей или выйти замуж за какого-нибудь мюнхенского пивовара? Людей иногда трудно понять, тем более женщин», — рассуждал он, усердно трудясь над своим «Осужденным».

Малый размер мастерской и недостаток глины, которую он все еще таскал из училища, не позволили ему начать фигуру задуманной величины. Работа пока имела эскизный характер. Ева помогала Степану, считая себя его ученицей: месила глину, таскала и грела воду. Хозяйством тоже она занималась, и, следует отдать ей должное, у нее это получилось неплохо, с чисто немецкой изворотливостью и аккуратностью. Она, пожалуй, была бы неплохой женой, но только для бедняка. В первое же утро их совместной жизни она отнесла в ломбард кое-какие вещи, уцелевшие после путешествия в Грузию, накупила продуктов и послала в Мюнхен родителям телеграмму с просьбой прислать денег, необходимых ей и ее мужу для приобретения скульптурной мастерской. Степану она заявила, чтобы он больше не терял время на разную чепуху, вроде занятия фотографией, да еще у людей, подобных Бродскому, который смеет отчитывать художника за какие-то жалкие гроши. Он как-то сразу с ней согласился и в фотоателье больше не показывался, даже предупредил Бродского, что порывает с ним навсегда. Он весь отдался работе, во всем доверившись Еве, связавшей свою судьбу с ним, неизвестным, нищим...

Иногда он думал, что то же самое ему предлагала и Ядвига. Почему же он отказался от ее помощи и так грубо обошелся с ней? Видимо, просто в характере этих женщин была некая разница, разница была и в том, как каждая из них сумела предложить свои услуги. Здесь могло сыграть роль и то обстоятельство, что Ева, приехав из Грузии, оказалась в столь плачевном состоянии в чужой стране, среди чужих людей, и сама пришла к нему за помощью. Сам нищий, он призрел нищую. Получить помощь от равного — ему не казалось предосудительным. Ядвига же находилась на другой ступени общественной лестницы. Согласиться на ее обеспечение для него значило продать себя...

Каждый день, когда они вдвоем со Степаном после работы в тесной мастерской выходили погулять и подышать свежим воздухом, Ева строила планы их будущей жизни. Жить они, конечно, будут в гостинице или по крайней мере найдут хорошую квартиру, приличествующую званию художника. К тому же у него скоро будут ученики. Не приводить же их в эту дыру, насквозь пропахшую соленой рыбой, где и вдвоем-то негде повернуться. Степан молча слушал, как она об этом мечтала, и не слишком верил, что из Мюнхена пришлют деньги. Но он ошибся. Деньги пришли, пришли как раз в тот момент, когда Ева уже была вынуждена заложить последнее платье, чтобы сварить обед своему скульптору.

Степан не подозревал, что Ева способна развить такую бурную деятельность. Буквально в тот же день в одной из лучших московских гостиниц она заказала два номера, накупила ему и себе уйму белья, повезла его в баню. Из бани они проехали прямо в гостиницу и ужинали в ресторане. На следующий день, только он успел дойти до своей мастерской, чтобы приняться за работу, она приехала за ним в пролетке и увезла смотреть новое помещение.

«Должно быть, это стоит уйму денег», — подумал Степан, расхаживая по просторной комнате с тремя большими окнами, выходящими на Большую Садовую...

А дальше все пошло, как во сне. Только успели перевезти из старой мастерской глину и кое-какие мелкие скульптуры, как Ева откуда-то привела двух учениц, тоже иностранок. Это были совершенно беспомощные в отношении способностей девицы, довольно перезрелые и уже побывавшие, по их словам, в мастерских многих художников Парижа и Мюнхена. А теперь вот приехали в Москву по настоятельному приглашению их подруги — Евы. Опять Ева. Чего только она не свалила на его голову!