Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Ну надо было порвать их или сжечь, — Бродский покачал головой, с сожалением посмотрев на Степана. — Как пить дать, опять привяжутся к тебе фараоны...

Логическое развитие событий лета и осени в Москве привело к вооруженному восстанию рабочих. Улицы города покрылись баррикадами, круглые сутки то тут, то там слышалась пальба из ружей и пушек. Ночами в облачном небе полыхали зарева пожаров, пахло гарью и дымом. Особенно жаркие схватки происходили на Пресне и Миусах. Степан видел, как воздвигали баррикады на Тверской недалеко от фотоателье. Ему, пожалуй, лучше удалось видеть не само восстание, а его канун, напряженное нарастание, когда он со своим фотоаппаратом шмыгал по улицам, выполняя заказы «Русского слова». А когда восстание пошло на убыль, образ мужественного борца, созданный им в мыслях взамен символики Делакруа, принял совсем иной вид. Московские тюрьмы были переполнены рабочими дружинниками, не успевшими сложить головы на баррикадах. Из фотоателье Бродского каждое утро вызывали мастеров в знаменитую Бутырку фотографировать государственных «преступников». Таковых оказалось настолько много, что тюремные и полицейские фотографы уже не успевали справляться с этим делом. Степану волей-неволей тоже пришлось в нем участвовать. Это как раз и ускорило рождение нового, отличного от первого, образа борца за свободу и справедливость. Он, этот борец, теперь побежден, повержен, опутан цепями и ожидает своей трагической участи. В облике этого поверженного борца навсегда запечатлелась в сознании Степана первая русская революция.

Стихли выстрелы, потухли пожары, жизнь города постепенно стала принимать мирный вид. В училище живописи занятия шли своим чередом, они, между прочим, не прекращались и во время восстания. Правда, в перерывах учащиеся шумели больше обычного, то и дело вспыхивали споры, а многие бегали на Пресню смотреть, как воздвигались баррикады.

В рождественские святки, как обычно, была организована традиционная выставка. Степан теперь был ее участником по праву, но он выставил только обязательные работы, сделанные по заданиям руководителей. Ничего нового за это время он не создал. События последних месяцев не могли не повлиять на его душевное равновесие. А тут еще Тинелли со своим приглашением приехать в Италию. В недавнем письме он повторил его более настоятельно: он, де, наследовал два роскошных дворца в Милане и Лавеню и солидный капитал, так что друга может встретить и принять «по-царски».

Мысль поехать в Италию крепко засела в голове Степана. Ему давно уже хотелось дать волю своим бродяжничьим желаниям, которые никогда не оставляли его в покое. Надолго он привязался лишь к Москве, да и то его удерживала здесь учеба. Весной он закончит ее и будет вольный «казак».

Вместе с тем Степан мечтал и о своей скульптурной мастерской в Москве. К весне у него накопится небольшая сумма, вполне достаточная для оплаты помещения на первые месяцы, а там у него должны появиться заказы. Деньги по-прежнему он брал у Бродского лишь на пропитание. Расплатившись за квартиру на Малой Грузинской, теперь он как бы накапливал средства, на которые и рассчитывал нанять помещение под мастерскую. В мыслях и расчетах у него все получалось гладко.

В конце зимы Степан все же осуществил свою мечту: нанял помещение под мастерскую. Кстати, с этим его особенно торопил Сергей Михайлович, его наставник и руководитель. Он видел, что в мастерской, в шуме и гвалте, Степану плохо работается. В фотоателье тоже не было никакой возможности заниматься скульптурой.

— Вам, милейший, надобно работать, — говорил Волнухин всякий раз, сталкиваясь со Степаном. — Училище вам уже ничего не даст, в том числе и я. Ничего не даст и фотография. Бежать вам надо из этого заведения.

— Оно меня кормит, Сергей Михайлович.

— Ну, коли так, смотрите. А работать вам необходимо...

Помещение, которое снял Степан, представляло собой часть, вернее, конец широкого коридора с дощатой перегородкой и с большим квадратным окном, выходящим во двор, заваленным грязными пустыми бочками из-под соленой рыбы. Воздух во дворе был пропитан запахом этих бочек, он лез в окно, заполнял коридор, распространяясь до жилых комнат первого и второго этажей. Из-за скудности средств ничего лучшего Степан найти не мог. Но он рад был и этому: теперь у него имеется мастерская и жилье — все сразу. Но существенным недостатком помещения было отсутствие печки. Холод здесь стоял ужасный, и, чтобы хоть немного согреть воздух, Степан открывал дверь в коридор, откуда проникало тепло.

«Ничего, ночевать можно и в ателье», — решил Степан и все же, несмотря на это, сколотил из досок себе кровать. Хозяин дал ему два табурета и соломенный тюфяк. Стол Степан тоже смастерил сам, по своему усмотрению — на нем можно было расположить и глину, и тазик с водой, и саму работу. Для обогрева воды и рук купил керосинку. А уходя в ателье или в анатомический театр университета, где он аккуратно бывал с прошлой осени, дверь оставлял открытой настежь, чтобы не замерзали глина и вода. Украсть у него все равно было нечего...

В середине марта в Москве опять появилась Ева. Прямо с вокзала она пешком отшагала на Малую Грузинскую, думая, что Степан все еще там, а затем добралась до фотоателье и дожидалась его там до вечера. В этот день он с утра работал у себя в мастерской, наконец, начав воплощение своего «Осужденного на казнь», затем был в анатомическом театре, откуда вместе с профессором Серебряковым и двумя его племянниками, студентами-первокурсниками, пошел к нему на квартиру. Из Алатыря приехал Николай Николаевич и непременно просил брата привести Степана, чтобы посмотреть, каким он стал.

Оба, и Степан и второй Серебряков, нашли друг друга изменившимися. Николай Николаевич за эти годы постарел, Степан из провинциального молодого человека превратился в некое подобие библейского бородатого пророка, конечно, только по внешнему виду. Разговора по душам не получилось. Общих воспоминаний и знакомых у них не было, в бытность Степана в Алатыре они встречались довольно редко. К тому же Степана все время раздражали студенты, молодые братья Серебряковы, напыщенные и надутые. Он их терпеть не мог. Они ему отвечали тем же, между собой называя его презрительно «мордвин»...

Ночевать в мастерской было холодно, и Степан пошел в ателье.

— Ты откуда взялась? — удивился он, увидев в вестибюле на диване дремлющую Еву.

— Я же тебе писала, поехала смотреть Грузию. Оттуда и явилась.

Степан понял, что грузинский князь, или кто он там, вытряхнул из нее деньги и отправил обратно в Москву. Иначе зачем бы она стала дожидаться его здесь? В лучшем случае, оставила бы записку и устроилась в гостинице.