Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Степан тяжело вздохнул. Черт возьми, если бы он мог разрываться на части.

— В училище нас немного знакомили с ней, но я чувствую, что этого мало. Но у меня столько дел, что я не знаю, когда и за что браться.

— Бросьте все и серьезно займитесь анатомией. Это вам необходимо.

Степан вынужден был дать слово, что с будущей осени непременно станет посещать лекции профессора. Серебряков на этот раз был сама любезность, даже проводил Степана до лестницы и крепко пожал на прощанье руку.

На улице было прохладно и тихо, как обычно бывает в сумеречный час в начале лета. Степан шел, неуверенно ступая по гладким плитам тротуара. Грузинское вино взбудоражило и кровь и чувство. Захотелось к Ядвиге. Пойти бы сейчас к ней, припасть головой к се коленям и умолять о прощении. Она, конечно, простит, Но ведь и он мог, в конце концов, обойтись без всей этой грубости...

В начале лета в Москве неожиданно появился Даниэль Тинелли. Он приехал из Германии в сопровождении молодой рыжеватой немки. Они пришли в фотоателье утром, а накануне успели побывать на выставке в училище.

— Я о тебе, Стефан, всегда помнил. Вчера видел твою «Флору» на выставке. Превосходная вещь. Ты настоящий скульптор! Ты должен обязательно увидеть работы Микеланджело. Поедем со мной в Италию, — говорил он, дружески обнимая Степана.

— Это не Флора, а портрет одной женщины, бывшей моей знакомой.

— Все равно она прекрасна!

Степану было некогда, и он вскоре ушел, оставив Тинелли с молодой спутницей в обществе Бродского, но пообещал вечером зайти к нему в гостиницу. Он спешил к редактору «Русского слова» Благову. У него случилось большое несчастье — преждевременно скончалась молодая жена, и он, то ли из жалости, стараясь поддержать бедного скульптора, то ли из других соображений заказал Степану сделать с лица усопшей супруги посмертный слепок. Обещал хорошо заплатить. Степана прельстила прежде всего не оплата, хотя и это не мешало. Он еще ни разу не снимал гипсовых масок с умерших, и ему было очень важно проделать эту процедуру.

Не будем касаться этой истории подробно: в конце концов она закончилась ужасно. Степан предполагал, что гипсовый слепок делается точно так же, как с модели из глины, и, когда гипс затвердел он не смог снять его, не содрав кожу с лица покойницы. Оскандаленный и расстроенный, он ушел, не повидавшись с хозяином. У него даже не хватило сил попросить извинения. Да и как тут извиняться? Чем оправдываться? Легче провалиться сквозь землю. Несколько дней Степан не находил себе места. И уж, конечно, в тот вечер ему было не до Тинелли.

Со своими фоторепортерскими обязанностями Степан справлялся неплохо. Для газеты в то время были особенно важны фотографии с рабочих окраин, где почти ежедневно проходили митинги и выступления. Но съемка их была строго запрещена полицией. За газетными репортерами полицейские буквально охотились, проявляя при этом особое, прямо-таки собачье чутье. Они узнавали их еще издали. Степану, видимо, помогало то, что он совершенно не походил на репортера ни по виду, ни по разговору. Его обычно принимали за церковного причетника, спешившего по своим делам. Небольшой аппарат он всегда таскал под мышкой, завернув его в темную тряпку.

В последнее время Степану удалось запечатлеть несколько довольно интересных эпизодов — митинг во дворе завода, схватку с полицией у ворот другого завода, конвоирование арестантов. Правда, слишком мало надежды, что эти снимки когда-нибудь опубликуют. Более невинные фотографии, и те не проходили. Так что зачастую его труд пропадал даром. А впрочем, даром никогда ничего не пропадает. Под влиянием виденного и слышанного на рабочих окраинах в голове у Степана исподволь вызревал образ революционного борца, постепенно вытесняя из его сознания женщину со знаменем. Этот образ — не символ, не красивая аллегория с обнаженной грудью и чувственными губами, а изнуренное гнетом и трудом мужественное лицо рабочего человека, готового на любые жертвы ради освобождения.

Спустя несколько дней после похорон жены Благова Степан все же решился наведаться в редакцию «Русского слова»: ему нужно было отнести фотографии и получить деньги. От сотрудников он узнал, что Федор Иванович очень просил его зайти к нему, как только появится. Конечно же, он зайдет, нет никакого смысла прятаться от него. Надо же в конце концов извиниться.

Благов встретил его приветливо, усадил на диван и сам присел рядом.

— Ну, братец, как дела? — задал он стереотипный вопрос, чтобы как-то начать разговор.

Лицо у него было усталое, бледное, голос вялый, хотя, видно по всему, старался показать себя бодрым и веселым.

— Плохие, — ответил Степан. — Свинью я вам подложил.

— Не будем говорить об этом, все более или менее обошлось... Давай лучше вот о чем поговорим. Не возьмешься ли ты сделать скульптурный портрет покойной? Я тебя снабжу фотографиями. Заплачу хорошо, не обижу...

Степан ожидал чего угодно — попреков, неприятного разговора, а тут, на тебе, заказывают портрет да еще обещают хорошо заплатить. Он едва не прослезился от умиления и обещал выполнить заказ в самое ближайшее время. Из редакции он ушел успокоенный и с небольшим авансом в кармане.

На Тверской в фотоателье Степан застал Тинелли. Тот сразу кинулся к нему с упреками: так, дескать, друзья не поступают. Степан был весьма польщен тем, что вдруг попал в друзья к такому знатному иностранцу.

— Извините, господин Тинелли, у меня были большие неприятности, — сказал он и, к своему ужасу, только сейчас вспомнил, что так и не извинился перед Благовым, и невольно воскликнул: — Черт возьми!

Тинелли со смехом подхватил это восклицание:

— Правильно! К черту господина и к черту неприятность! Зовите меня просто синьор. Если угодно — синьор Тинелли.

Они слушать не хотел, когда Степан заговорил о работе в ателье: он не мог пойти с ним в ресторан. Стукнув ладонью по столу Бродского, Тинелли заявил:

— Ты должен отпускать этого молодого человека со мной. Он свободный художник и не должен заниматься таким низким для него делом, как ретушь!

Бродский, смеясь, поднял обе руки.

— Сдаюсь, сдаюсь, как под Мукденом. Отпускаю. Пусть свободный художник немного побездельничает...

С собой в ресторан они пригласили и молодую немку. Просидели там почти до самого вечера. Тинелли безостановочно рассказывал о своей прекрасной родине, уговаривал Степана непременно поехать в Италию. Хоть и пили некрепкое сухое вино, Степан сильно захмелел. Поднимаясь в номер Тинелли, вспомнил, как был здесь в первый раз. Тогда он вел захмелевшего и отяжелевшего старика, сейчас все было наоборот — они с Евой вели его под руки. Ева уже не первый раз в России и довольно хорошо говорит по-русски.