Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

За столом Степан заметил, что отец тянется к водке куда больше прежнего. По первому ряду все выпили по полной. Рюмку заменяла обыкновенная стеклянная лампадка, какие зажигают перед образами. Ядвига тоже не отстала от других и, выпив, раскраснелась еще больше. Потом по второй, по третьей полностью пил один Дмитрий. Марья только поглядывала на него, но, не ограничивала, видимо, считаясь с обстановкой. И лишь когда Дмитрий налил себе четвертую лампадку и в бутылке уже больше не оставалось водки, она недовольно заметила:

— Можно подумать, что ты стараешься за всю родню, которая отсутствует здесь.

— Э-э-э, — протянул Дмитрий. — Нашу родню за один стол собрать не просто. Вся в Алтышеве, а Иван в Маньчжурии. Так что стараюсь за самого себя.

При упоминании о муже Вера для приличия всплакнула, а затем выпила протянутую свекром лампадку. На этом торжественный ужин завершился. Стол и скамейки убрали обратно в заднюю избу, Степан и Ядвига остались одни.

— Боже мой, я твоя жена, ты мой муж! — счастливо воскликнула она, обнимая его.

От непривычки пить, да еще водку, она сразу захмелела. У Степана тоже кружилась голова, но не столько от выпитого, сколько от ожидания предстоящего: сейчас он окажется с Ядвигой в одной постели, они станут любовниками. Сквозь тонкое платье он чувствовал ее теплое, слегка влажное податливое тело... Это возбуждало его еще больше. А она смеется тонким рассыпающимся смехом, не разнимая маленьких рук с его шеи...

— Когда ты поехала со мной, предвидела, что это обязательно произойдет? — спросил Степан, когда они, уже успокоенные, лежали рядом на постели.

— Угу, — лениво ответила она.

— Ты хотела этого? — опять спросил он.

И снова это ленивое «угу»: Но спустя некоторое время она приподнялась на локте, сбив ногами легкую простыню, которой они укрылись вместо грубого одеяла, и сказала:

— Рассуди сам, Степан, чего мне еще оставалось ждать. Молодость уходит, замуж я все равно не выйду, да и не хочу. — Она умолкла на минуту, раздумывая, как бы убедительнее оправдать случившееся. — Неужели ты думал, что я собираюсь в монастырь, чтоб стать христовой невестой? К тому же я читала и слышала от многих: если женщина в период полной зрелости не сойдется с мужчиной, она очень быстро увянет и гораздо скорее состарится.

Степан вскочил, точно на его нагое тело брызнули кипятком:

—Так, значит, вся эта комедия тебе нужна для сохранения молодости, а любовь тут ни при чем?! Ну, милая, для этого мог бы подойти любой кучер!

— Успокойся, необузданный. Порядочная женщина, да еще впервые, никогда не отдастся нелюбимому. Это от вас, мужчин, всего можно ожидать, вы ляжете с первой попавшейся.

— Я не из тех, о ком ты говоришь.

— Так ли? — недоверчиво произнесла Ядвига.

Степана удивил ее тон. Неужели Вера, эта несносная болтушка, выложила ей подноготную его отношений с Александрой Солодовой? Он усмехнулся, подумав, что, пожалуй, было бы удивительно, если бы она этого не сделала.

— Тебя, должно быть, кое во что посвятили?

— Ничего я не хочу знать. Я тебя люблю таким, какой ты есть, каким ты мне достался после других. — Она прильнула к нему. — Было бы глупо жалеть, что прошлое любимого человека сложилось не по твоему желанию...

В окна медленно просачивался синий безмолвный рассвет...

Степан и Ядвига прожили в Алатыре около месяца, побывали в поселке Баевка, бродили по сосновому бору, по присурским озерам. Ядвига написала несколько этюдов, а Степан не стал. Лишь подправил портреты отца, матери и брата Ильи, которые написаны еще в бытность иконописцем. К живописи он не хотел возвращаться, она была для него пройденным этапом.

Из Алатыря они по Суре на маленьком пароходике доплыли до Васильсурска, затем по Волге — до Нижнего Новгорода. Здесь на несколько дней задержались. Потом двинулись выше, к Ярославлю. Там тоже сделали остановку и, таким образом, весь водный путь от Алатыря до Твери занял примерно около месяца. Ядвига называла эту поездку «свадебным путешествием» и была счастлива, что совершила его. У Степана тоже не было особых причин оставаться недовольным. Его лишь беспокоило, что в Москву он возвращается без копейки. Однако Ядвиге и вида не показывал. Скажи он ей, что ему сейчас не помешали бы несколько червонцев, она дала бы их безо всякого. Но он на это никогда не пойдет...

У Николаевского вокзала Степан посадил Ядвигу в пролетку и отправил домой, а сам пошел пешком на Остоженку. Дорога все же его истомила. Хотелось скорее растянуться на постели и проспать до утра безо всяких треволнений. Ключ от своей комнаты, уезжая, он оставил у хозяйки, поэтому ему пришлось постучаться к ней. Она выглянула, выставив в полуоткрытую дверь мощную грудь.

— Ах, это вы!.. А я вашу комнату уже сдала, думала, что вы не вернетесь. Ведь вы изволили заплатить только за один месяц.

— Какое это имеет значение, за сколько я заплатил?! — вспылил Степан. — Я же вас предупредил, что вернусь.

— Не кричите, молодой человек, вы не в трактире. Идите к Аксинье, она вам все объяснит и покажет, где ваши вещи.

С этими словами она захлопнула дверь и скрылась.

Необузданная ярость овладела Степаном. Он что есть силы заколотил ногой по двери, выкрикивая при этом бранные слова, эрзянские вперемежку с русскими.

Дверь снова открылась, но на сей раз ровно настолько, чтобы показать кончик тупого носа и мигающие глаза с белесыми ресницами:

— Если вы не прекратите безобразие, я сейчас велю позвать полицию! — прошипела хозяйка дома.

У Степана не было желания связываться с полицией: чувствовал, что виноватым обязательно останется он. Плюнув от злости, пошел в каморку Аксиньи под лестницей. Ее там не оказалось, но дверь была не замкнута. Степан вошел, засветил огарок свечи перед маленьким образом божьей матери, стоящим на полочке у изголовья, и присел на край постели. Ни столика, ни стульев не было, да и некуда их поставить. Между узенькой кроватью и дощатой стеной лишь небольшой проход, где едва можно протиснуться. Степан обшарил карманы и не нашел ни крошки табака. В комнате в ящичке стола, кажется, полпачки оставалось. Но где теперь этот табак, его, может, выкинули.

Он терпеливо ожидал Аксинью. Ему сейчас все равно идти некуда. Конечно, можно было бы пойти к Серебряковым, они не откажут, примут на одну ночь. Но объяснять им, почему и как среди ночи он вдруг оказался без крова и выслушивать их недоуменные охи и ахи, пожалуй, куда сложнее, чем переночевать где-нибудь на бульварной скамейке. Но московские ночи в августе уже становятся прохладными.

Наконец появилась Аксинья. Глаза у нее вроде бы заплаканы или это так кажется от скудного красноватого света свечи. Она сняла с себя легкую жакетку и подсела к Степану. Глаза у нее действительно были мокры от слез, вблизи это хорошо заметно.