Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Степан был свидетелем событий, происходящих в Москве летом, осенью и зимой 1905 года. Еще весной в фотоателье Бродского явился один из редакторов сытинского «Русского слова» Федор Иванович Благов и попросил порекомендовать ему на должность внештатного репортера газеты опытного фотографа. Бродский назвал Степана Нефедова. Узнав, что он к тому же еще и художник, Благов остался весьма доволен.

Степан, хоть и сильно был занят и в училище, и в ателье, не отказался от предложения. Прежде всего ему хотелось быть постоянно в курсе событий, что для художника, считал он, крайне необходимо, к тому же, Благов обещал неплохое вознаграждение. Это последнее для Степана было тоже немаловажным. Квартира, нанятая Ядвигой, оказалась для него слишком дорогой, а он ни под каким видом не желал принимать от нее денег. После той вспышки в мастерской между ними состоялся еще один крупный разговор, положивший начало окончательному разрыву.

По своему разумению, Ядвига считала, что Степану, при его бедности, следовало быть менее щепетильным. Ведь в своих отношениях они стали как бы мужем и женой, и она хотела помочь ему в ведении холостяцкого хозяйства. Ему надлежало, считала она, немедленно уйти из фотоателье, где он зарабатывает жалкие гроши. Она обеспечит его всем, а когда он окончит учебу, и сама откажется от работы в скульптурной мастерской, чтобы все свое время посвятить ему. Но Степан не хотел ничьей опеки, находиться на содержании было не в его правилах. Все это он и высказал Ядвиге в свойственной ему прямой и грубой форме, чем еще больше обидел ее.

Как ни дорого стоила квартира, Степан не отказался от нее. Со временем она все больше стала походить на скульптурную мастерскую, чем на жилье. Работал он в основном ночами. День и вечер делил между училищем и фотоателье. В течение зимы занятия в натурном классе Степан посещал аккуратно и был одним из самых прилежных учеников Сергея Михайловича. К весне, когда больше внимания стали уделять самостоятельной работе, он перестал ходить на уроки. Выполненные им работы обычно принимались без существенных замечаний и при разборе о них не говорили. Какого черта, считал Степан, выслушивать толкование о чужих недостатках, только зря потратишь время. Волнухин заметил это и как-то попробовал сделать ему замечание: дескать, художнику надлежит учиться не только на собственных ошибках, на что Степан ответил:

— Ему, Сергей Михайлович, не хватит на это жизни, потому что плохих художников очень много!

— В этом, милейший, ты, пожалуй, прав, — сказал Волнухин, немного подумав. — Но учителей так мало, что они не в состоянии заниматься каждым учеником в отдельности. Так что, прошу тебя, приходи хоть изредка.

— Обязательно приду, Сергей Михайлович, как только на обсуждение вынесете мою работу.

— Какой ты упрямый мордвин.

— Не мордвин, а эрзя, — поправил Степан.

— А разве это не все равно?

— Конечно, нет. Мы себя мордвой не называем, так нас называют другие. — Мы — эрзяне, а не мордва...

Волнухину нравился Степан, этот упрямец. Выполненные им работы всегда отличались законченностью и оригинальностью. Обычно он указывал ему только на незначительные ошибки, да и те бывали результатом поспешности, а от подобных огрехов настоящий художник со временем избавляется самостоятельно. Своего учителя Степан удивлял еще и тем, что ни одну работу с натуры не заканчивал в мастерской. К концу урока или заданного времени, после осмотра сделанной вчерне работы руководителем, он комкал ее и засовывал в ведро. К следующему уроку показывал во всех отношениях законченную вещь. Волнухин осматривал ее с особой пристрастностью и, не найдя ничего такого, к чему можно было придраться, отпускал его с урока. Таким образом, Степан за счет сна выкраивал время для своей фоторепортерской работы.

После окончания первого года скульптурного класса Волнухин предложил Степану принести несколько работ для весенней выставки, которую намеревались показать широкой публике. Право участвовать в таких выставках имели лишь выпускники. Но по ходатайству Волнухина такое право, как исключение, было предоставлено и Степану. Вместе с другими своими работами, сделанными в эту зиму, он решил выставить и головку Александры. А в самый последний момент пришла мысль слепить ее бюст. Он выполнил его буквально в два вечера, в третий — изготовил форму и отлил в гипсе.

Наутро, перед тем как открыть двери для публики, выставку посетил директор училища — Львов. Его сопровождала группа учителей. В отделе скульптуры все сразу же обратили внимание на гипсовый бюст прелестной молодой женщины. Кудрявая головка, красивый овал тонкого одухотворенного лица с еле уловимой улыбкой чувственных губ, остро торчащие маленькие груди, прикрытые полупрозрачным флером словно лишь для того, чтобы привлечь внимание, не могли не восхищать.

— Вот вам еще одна «Флора»! — сказал Львов и обратился к стоящему рядом Волнухину: — Чья работа?

Тот недоуменно пожал плечами: головку он действительно принимал и разрешал для выставки, но откуда взялся этот бюст? Он шагнул ближе к подставке и прочитал фамилию автора.

— Ну, конечно же, это Нефедов! Только не понимаю...

Волнухин не договорил. За такое самовольство Степана стоило бы как следует отчитать и лишить права участвовать в выставке, но работа так прекрасна. Она резко выделялась среди остальных и смелостью замысла, и техникой исполнения...

Работы Степана были замечены и публикой, и газетными корреспондентами. В «Русском слове» в отчете об ученической выставке ему посвятили две газетные строки: «Если есть намек на какую-то жизнь, то разве в одних только работах Нефедова...»

Степан ни разу не был у профессора Серебрякова после того, как тот ссудил его деньгами. Ему было совестно перед человеком, которому он задолжал и с которым в ближайшее время не в состоянии расплатиться. Может быть, мысль, что дела его в будущем пойдут на лад и он перестанет быть вечным должником профессора, и привела его на Большую Никитскую. На всякий случай он сунул в карман экземпляр «Русского слова», где говорилось о выставке. Но газету показывать не пришлось, профессор ее уже читал. Он предложил Степану в честь такого события выпить по бокалу вина, превосходного, грузинского, которое недавно прислал его бывший ученик.

— А вы, кстати, тоже должны стать моим учеником, — сказал он, добавляя вина в недопитый бокал Степана. — Вы почему плохо пьете? Не нравится вино?

— Нет, нравится, кисловато-терпкое, но я очень редко пью и боюсь опьянеть. Вы сказали, что я должен стать вашим учеником. Как это понимать? — спросил Степан.

— Все великие художники, особенно скульпторы, в совершенстве знали анатомию. Вам следует прослушать курс моих лекций по этому предмету и хотя бы время от времени бывать в нашем анатомическом театре.