Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Эти два месяца, пока Степан жил под неусыпной опекой Евы, он работал в полную силу. За это время им было создано несколько скульптур, готовых для отливки в любом материале. «Осужденного» и «Автопортрет», олицетворяющий тоску и страдание, он намеревался отлить в цементе, а остальные, более мелкие, пойдут в гипсе. «Осужденного» он слепил заново, несколько крупнее обыкновенной человеческой фигуры. Жажда работать не давала ему заняться отливкой. В голове у него теснились все новые и новые образы...

Еще из Грузии Ева приехала с довольно заметным животом, а сейчас его уже не скрывали никакие халаты и специально сшитые платья.

— Послушай, Ева, ты что-то непомерно толстеешь, — заметил однажды Степан, лаская ее. — Неужели это от меня?

— Не уверена... Ведь этот противный грузин тоже замешан... Не надо было мне с ним связываться... А что, я очень брюхата?

— Должно быть, скоро родишь...

Этого замечания было вполне достаточно для такой неуравновешенной женщины, как Ева. Она в какие-нибудь два дня собралась и отбыла в Мюнхен. «Не дай боже, — говорила она, — приспишит меня родить в Москве, где нет даже прилишных акушеров!» Как все беспечные люди, живущие одним днем, она сумела израсходовать в короткое время все деньги, присланные родителями. К тому же, уезжая, не посвятила Степана в истинное положение дел. А тот не догадался ее об этом спросить. Наличных денег у нее едва хватило, чтобы расплатиться за гостиницу, отдать портнихе за платья и на проезд до Мюнхена. Таким образом, Степан опять оказался совершенно без копейки. В следующее утро после отъезда Евы ему не на что было уже купить хлеба. А тут еще хозяин дома, прослышав, что состоятельная барыня уехала, а Степан всего лишь ее нахлебник и бедный художник, стал требовать плату вперед. Степану ничего не оставалось, как отказаться от мастерской. Рано или поздно ему все равно отсюда надо уходить.

Он погрузил свои глиняные скульптуры на телегу ломового извозчика и снова повез их на Большую Якиманку, жалея, что не удалось сделать с них формы. Была середина мая, на улице стояла теплынь, а у Степана не хватило мокрых тряпок, чтобы обмотать глину и не дать ей рассохнуться, хотя на это он израсходовал все свое исподнее белье. Всю дорогу до хрипоты он ругался с извозчиком, чтобы тот ехал как можно тише. Но по московской булыжной мостовой даже при тихой езде растрясешь любой груз, не то что глиняные скульптуры. До прежней своей мастерской он довез жалкие бесформенные комки, пригодные разве только для свалки. Здесь ему тоже не повезло. Хозяин успел сдать его конуру другому съемщику, хотя она считалась за Степаном: он уплатил за нее вперед и срок этот еще не кончился. Расстроенный и возмущенный, с охрипшим голосом, Степан так раскричался, что можно было подумать, что во всех его бедах и неудачах повинен не кто другой, как этот незадачливый домовладелец. Пока они друг с другом препирались, во дворе стал собираться народ. Чтобы не доводить скандал до полиции, хозяин сунул Степану в руку переплаченные за комнату деньги и вытолкал его за ворота...

И снова Степан оказался на улице без средств и без друзей. Училище он окончил, от Бродского ушел, с мастерской и работой у него ничего не получилось. «Что же делать дальше?» — мучительно думал он, ступая по обшарканным плитам широкого тротуара. Уехать к себе в Алатырь, значило бы отступить от задуманного. Кому там нужны его скульптуры? Там нужны иконы...

— В Италию! К Тинелли! — воскликнул Степан мысленно и ему как-то сразу сделалось легко и уверенно, словно он, карабкаясь на высокую крутизну, ухватился за конец спасительной веревки...

В Милан Степан прибыл в последний день мая. Из Москвы он уехал с такой поспешностью, что даже не успел предупредить телеграммой Даниэля Тинелли о своем выезде. Следовательно, тот не знал, что его московский друг Стефан едет к нему.

Выйдя из вагона, Степан сразу оказался в пестрой иноязычной толпе. С безоблачного неба нещадно палило ломбардское солнце, и не успел он дойти до конца широкого перрона, выложенного гладкими плитами, отполированными тысячами ног туристов со всего света, как весь взмок. Одежда на нем была явно не южная — темная костюмная пара, порыжевшее от времени пальто и тяжелые московские штиблеты на толстой подошве. Густые светлые волосы покрывала черная широкополая шляпа с острой тульей. В руке он держал узел, в котором лежали гипсовый бюст Александры, полотенце и несколько деревянных стэков различной величины. Это было все его имущество. Он не любил пускаться в дорогу со множеством вещей, да у него их и не было. Свои ученические скульптурные работы Степан оставил в училище, часть отлитых и изготовленных в разное время фигур, не имеющих, по его мнению, особого значения, попросту бросил во дворе на Большой Якиманке. Он каялся сейчас, что прихватил с собой и этот бюст — лишняя ноша. Надо было оставить его у кого-нибудь в Москве — у Бродского или у Ядвиги.

С Ядвигой он помирился, и они расстались друзьями. Перед самым отъездом он встретился с ней в училище. Она собиралась ехать на лето куда-нибудь на Волгу. Степан чувствовал, что достаточно ему сказать только слово, и у них с Ядвигой все пойдет по-прежнему. Но он уже был одержим Италией и не хотел ничего другого — ни оставаться в Москве, ни ехать на Волгу.

Степан не знал итальянского языка и довольно долго слонялся по вокзалу, безуспешно обращаясь то к одному, то к другому, показывая почтовый адрес Тинелли, переписанный с его письма на листок бумаги. Многие просто не понимали, чего он от них хочет, а кто догадывался и делал попытку хоть что-то объяснить, Степан все равно ничего не понимал. Наконец один расторопный итальянец догадался посадить его в трамвай, идущий на виа Новара, улицу, указанную в почтовом адресе. Ну а там уже ему помогли отыскать палаццо Тинелли, находящийся в примыкающем к этой шумной улице узеньком, точно коридор, проулочке.

Палаццо представлял собой небольшое трехэтажное здание с плоской крышей и лоджиями с южной стороны. Степану открыл дверь пожилой мужчина в сером мешковатом костюме, чисто выбритый, видимо, слуга. Он пригласил его в прохладный и темноватый вестибюль, предложил сесть и тут же стал что-то стрекотать по-своему, да так быстро, словно сорока на заборе. Довольный тем, что все же нашел дом своего друга, Степан достал из кармана трубку, табак и преспокойно закурил. А слуга все говорил и говорил.

— Давай, давай, наяривай! Ты здорово стрекочешь, мне за тобой в жизнь не угнаться, — сказал Степан, улыбаясь.