Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Тэ-эк вот делаются все великие дела, — произнес Сушкин саркастическим тоном. — Через женщин!.. — Он немного помолчал, а затем с деланным сожалением довольно-таки фамильяно заметил: — Зря не желаешь поволочиться за ней, она бы для тебя еще не то сделала...

Степан чувствовал, что Сушкин насмехается над ним, но оставил его слова без внимания, да и не до них ему было, он думал о своем. Если этот Уголино действительно окажется человеком понимающим толк в искусстве и к тому же добрым, то можно будет надеяться на лучшее. А надеялся Степан совсем на немногое: он хотел, чтобы его работы посмотрели и оценили по достоинству. Потом уж можно будет и выставиться. Ведь выставка — главная мечта любого художника. Надобно, чтобы твои работы увидели люди, удивились бы и порадовались. А может быть, отругали бы. Это тоже оценка, иногда, может быть, самая необходимая...

Уголино Неббия, кому было адресовано рекомендательное письмо Равицци, занимал довольно высокий пост инспектора художественных музеев Ломбардии, и его не так легко было застать на одном месте. Степан несколько дней буквально охотился за ним.

Уголино принял его нехотя, письмо сунул в карман не читая. Он привык к подобным письмам и заранее знал, что в них может быть написано. Но так как Степан слишком плохо говорил по-итальянски и не мог толком объяснить, чего он хочет, Уголино вынужден был прочитать письмо. А прочитав, спросил:

— Кем вы приходитесь синьоре Равицци, что она так лестно вас расписала?

— Никем. Просто мы с ней из России, — ответил Степан, с трудом составив фразу по-итальянски.

— Видите ли, прием работ на выставку уже закончен, — заявил Уголино. — На завтра назначен вернисаж. При всем моем желании уже ничего нельзя сделать. Все, что могу, это посмотреть ваши работы. Разумеется, с надеждой на будущее, если они представляют интерес.

Степан был безгранично рад и этому. Он и не мечтал так скоро попасть на выставку...

Они поехали к нему на нанятом ландо. Уголино всю дорогу расспрашивал Степана о России, а когда тот сказал ему, что он не русский, а всего лишь представитель приволжского народа эрзи, интерес его к нему увеличился.

— Как прекрасно звучит имя вашего народа — эрзя! — сказал Уголино, вглядываясь внимательнее в бородатое лицо Степана. — А внешне вы ничем не отличаетесь от русских — такой же светловолосый и сероглазый.

— Мы уже давно смешались с русскими, от древних эрзян остались только название и язык...

Переступив порог мастерской, Уголино остановился, пораженный необыкновенной выразительностью шагнувших ему навстречу «Сеятеля» и «Косца». В углу, немного правее, на подставочке застыл, точно повис в воздухе, беломраморный «Ангел» с радостной и светлой вестью на чистом девственном лице. На другой полке теснились томная «Усталость», чувственная «Александра» с маленьким вздернутым носиком и целый ряд красивых женских головок из мрамора и гипса. «Тоску» он увидел последней. Она стояла на грубо сколоченной тумбочке у изголовья топчана, заменявшего Степану кровать, стол и стулья. С «Тоски» свой взгляд Уголино перевел на хозяина мастерской, посмотрев на него долгим взглядом удивления.

— Непостижимо! — воскликнул он и огляделся, ища, где бы присесть.

Степан не посмел предложить ему топчан, сколоченный из грубых досок, а другой мебели у него не было. Поняв это, Уголино махнул рукой.

— Ладно, шут с ним, успокоиться можно и стоя на ногах. Вы меня поразили. Ничего подобного я не ожидал. Я, грешным делом, считал, что имею дело с обыкновенной посредственностью. А тут... Непременно добьюсь у жюри, чтобы все ваши работы были приняты на выставку, в противном случае инспектор музеев подаст в отставку!

Уголино сделал попытку пройтись по мастерской, но она была не так велика, чтобы по ней мог свободно расхаживать донельзя взволнованный человек. Он остановился в углу и увидел за топчаном забытого Степаном «Попа», уткнувшегося лицом в мусор.

— С вашего разрешения я взгляну и на эту вещь. Почему вы ее забросили сюда? — спросил он, доставая рассохшуюся фигуру и выставляя ее на свет.

—Думал, что она у меня не получилась, — ответил Степан, стараясь как можно меньше коверкать итальянские слова.

— Получилась! Очень даже получилась! Непременно отлейте ее в цементе. Сегодня же! Чтобы к завтрашнему вернисажу была готова. Слышите?..

Он почти приказывал, но Степану было так тепло и приятно от его слов, что на глаза навернулись слезы радости. Как давно у него не было светлого праздника! Еще ни один человек не говорил о его вещах так вдохновенно, как это сделал инспектор ломбардских художественных музеев Уголино Неббия...

Радость Степана была безмерной, она требовала выхода. «Хорошо бы с кем-то поделиться этой радостью», — подумал он и принялся перечислять по памяти своих друзей и знакомых, кому бы мог написать. Бродскому не стоит, вряд ли он уж очень обрадуется его успеху. Вот Ядвига — другое дело. Они были с ней истинными друзьями. Он ей обязательно напишет. Можно написать и этой немке — Еве. Она, конечно, слишком взбалмошная, спит со всеми подряд, но в общем-то тоже неплохая баба, суп умеет варить, даже когда в доме нет ни копейки денег. А когда есть деньги, сорит ими, словно мусором. Надо написать и домой, порадовать своим первым успехом отца, мать, братьев.

Все эти письма Степан написал в один присест и отослал их в тот же день, а вечер и большая половина ночи ушли на отливку «Попа». Спать лег уже под самое утро, а спал он, в прямом смысле, на голых досках. Под голову клал все тот же мешок, свернутый в скаточку. Накрывался старым легким пальто, привезенным еще из Москвы. На фабрике Риккорди он получал слишком мало, денег едва хватало на покупку материала для работы и скудную еду...

На миланскую художественную выставку, которая должна была открыться в первых числах июня, по рекомендации Уголино Неббия приняли восемь работ Степана. За ними прислали большое ландо, а упаковывал и грузил их сам скульптор.

В день открытия выставки Степан не пошел на фабрику, до самого вечера толкался среди посетителей: ему было любопытно, как публика воспринимает его вещи. Особенно восхищались «Тоской», «Ангелом» и «Усталостью». «Сеятель» и «Косец» меньше были понятны — в этих скульптурах итальянцы видели чисто русское выражение художественного образа. И тем не менее, не нашлось ни одного человека, который бы равнодушно прошел мимо них. Они привлекали внимание еще и тем, что среди всего этого множества обнаженных тел были почти единственными скульптурами, олицетворяющими образы людей труда. Нравились зрителям и изящный портрет Александры, и женская головка из небольшого куска мрамора. «Поп» вызывал различные чувства. Одни, глядя на него, улыбались, другие — морщились, третьи недоуменно пожимали плечами.